своего: она предложила читать что мне угодно. Я взял «Брюхо Парижа». Неужто, думал я, она не покраснеет при виде спокойной, жирной и белой женщины-героини и не умилится душою от странной, сухой, но оригинальной и симпатичной фигуры «тощего человека!» Я читал с величайшим пафосом и так подчеркивал картины и выражения, что если б то было карандашом, то бумага не выдержала бы подобного натиска. Но и тут мне сначала не везло.
— Мама! — вбегал Коля в самом интересном месте. — Я пойду гулять.
— Извините… (ко мне). Ты куда хочешь идти? (к нему).
— В сад, к Маше.
— Хорошо, друг мой, только шляпку надень. Подойди, я тебе кушак поправлю. А-а-а!.. (ко мне). Так продолжайте, пожалуйста.
Я возвращался немного назад и продолжал подчеркивать.
— Барыня! Пожалуйте сюда на минутку, — заглядывала вдруг горничная.
— Извините… (ко мне). Чего тебе? (к ней). — И выходила.
— Я думаю, — сказал я, когда она вернулась, — что если б героине (я тогда называл ее по имени. Но теперь не помню) пришлось читать, то она слушала бы так же, как вы. То колбасы поспели бы, то мясо привезли бы.
Она внимательно взглянула на меня и как будто оживилась.
— Странное сравнение!
— Отчего же странное? Оно пришло мне случайно, но я готов продолжать его дальше. Между вами, в самом деле, много сходства: то же спокойствие, невозмутимость, то же счастие…
Она оживилась еще больше.
— Так вы находите меня счастливою?
— Да, вполне счастливой. — И я выдержал ее пристальный взгляд.
— Впрочем, может быть, вы и правы… — сказала она задумчиво. — Я ничего не делаю, имею много платьев — чего ж еще?
Она зевнула в первый раз ненатурально и через минуту продолжала с большей мягкостью:
— Как вы еще молоды, Петр Андреевич.
Я опустил глаза.
— Скажите, пожалуйста, неужто, по-вашему, ничего не делать — счастье?
Я не мог этого сказать. Впрочем, как кому…
— А вы знаете, что и я когда-то, как вы, мечтала о деятельности? Я хотела серьезно заняться воспитанием детей, училась по мере возможности, но убедилась, что только напорчу. Хотела устроить, по воскресеньям, чтения для крестьянских девушек, но мой муж отнесся к этому неодобрительно… Что ж мне остается делать? Хозяйством заниматься? Оно без меня идет гораздо лучше. Так разве надувать себя… Принимать? выезжать? Господи, как это скучно!
Она и не думала зевнуть; напротив, разрумянилась и оживилась окончательно. Интересно, что она больше не зевала во всё время нашего знакомства. Бедная! Как я ей сочувствовал! как я мало знал ее!
Вечером мы гуляли в поле. Анна Михайловна сильнее обыкновенного опиралась на мою руку. В ее лице, движениях, голосе замечалось как будто утомление или нега. Мы сначала шли молча, а потом заговорили о пустяках.
— Как хорошо! — томно начала она, оглядываясь кругом. — Вы любите природу?
Я люблю природу; а она, вероятно, любит цветы.
— Какой мы с вами разговор ведем! — странно улыбнулась она, и мы снова замолчали.
Но потом! Господи, что было потом!
Она как-то нервно вздрогнула, крепко прижалась ко мне, потом взяла другою, свободною рукою мою руку, сильно сжала ее, потом немножко отступила, как бы вытянулась и посмотрела мне в глаза. Я готов разломать вдребезги перо за то, что оно не в состоянии выразить красоты, глубины, мольбы, страсти этого взгляда! Я забыл себя; я не существовал; я был где-то в пространстве… Я и она — никого и ничего больше.
Само собою, что губы наши встретились, и прочее, и прочее.
Любо было смотреть на Анну Михайловну в период любви. Она как будто похудела, сделалась тоньше, подвижнее, голос стал еще певучее, мягче; глаза с необыкновенною задушевностью глядели на самые обыкновенные предметы. Она заботливо относилась к Коле, была добра с Марьей Андреевной, но, как ребенок, вовсе не думала о будущем. Я несколько раз спрашивал ее: пойдет ли она за мною? Правда, у меня, что называется, ни кола ни двора, но разве значат что-нибудь подобные мелочи, если она опирается на мою руку?
Не удивляйтесь, любезный читатель, что я напевал ей такие речи: ведь я был в самом начале своей «молодости». Разве мог я тогда предполагать, что на тернистой дороге «молодого человека» встречаются такие пассажи, что она вдруг полетит кувырком куда-то в одну сторону, он — в другую, вместо сладких разговоров раздастся только короткое и неприятное, как пистолетный выстрел, «ай!», и чувство, которое прежде ободряло и поддерживало, сделается лишним придатком к страданиям. Впоследствии я иначе оканчивал такого рода любовные вопросы.
Она всегда заминала подобные разговоры. Она наслаждалась и ничего больше знать не хотела. Мы стали посещать сельскую школу, к великому неудовольствию учителя, и часто заставали там Марью Андреевну, которая немедленно выходила. Мы не замечали неудовольствия учителя. Нам казалось, что мы никому не можем внушить неудовольствия. Все были так добры, так любили нас…
