Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Его звонкий, мелодический голос выражает такую меланхолию, что капитан отворачивается, чтобы скрыть сбежавшую слезу сочувствия, и замечает в стороне Катю. Веселая, улыбающаяся, как сама молодость, девушка идет по улице, в новых башмаках, и несет цветы. Полковник тоже ее заметил — и обмер…

— Капитан, ради Создателя! Я не трушу перед врагом, но здесь я робею…

Добрый, старый рубака! он охотно берет на себя роль посредника.

— Извините, сударыня… mademoiselle… Мои седины дают мне право заговорить с вами…

Ужас какой важный момент!

— Седины! А зачем людей убиваете! Как вам не стыдно!

Боже праведный! ведь она это скажет! ей-богу, скажет!.. Ну, можно ли так? Все удивлены, обижены; но тут на выручку является сам полковник.

— Сударыня, — говорит он, — я вполне понимаю ваше прекрасное молодое чувство, но должен вам заметить, что всё — от Бога… Не нами это установлено, не нами и кончится. (А что? мать не то же самое говорила?) Мы покорные рабы в руках провидения. Но я очень хотел бы поговорить с вами об этом подробнее, потому что очарован вашим умом и красотою…

— Не знаю, как маменька…

Ну наконец-то! Хоть раз в жизни с тактом поступила! На другой день полковник является в полной парадной форме — с визитом.

— Пожалуйте вот сюда… Извините, у нас беспорядок… Позвольте вашу каску: там, на столе, слишком пыльно…

— Не беспокойтесь, Анна Павловна! (щелк, щелк шпорами!) для меня это ровно ничего не значит. Я, сударыня, так полагаю: счастье не в богатстве… То есть достаточно, если одна сторона богата. Что скрашивает нашу жизнь? Одна какая-нибудь минута. Может быть, это восторг любви; может быть, просто разговор, когда мы вдруг почувствовали себя лучше, выше; может быть, поступок, сопровождавшийся даже лишениями… Одна только такая минута остается в памяти, как добрый друг, и дает смысл нашему существованию. Я не понимаю, как можно прозябать затем только, чтобы хорошо есть, хорошо пить, иметь хорошую квартиру и многочисленную прислугу… Мне мало этого. Дайте мне либо полное, безусловное счастье, либо страдания, тяжелые, мрачные, страшные, как смерть!

Какой пыл! Какое красноречие! Но к чему он всё это говорит? Ничего, он отвлекся от смущения. Он даже хорошо сделал, потому что Кате, очевидно, нравятся такие речи.

Через несколько дней, когда всё уже устроилось, оказывается, что Катя богатая невеста. В этот промежуток времени она выиграла двести тысяч. Конечно, без билета никак невозможно выиграть двести тысяч; но разве не бывает чудес? Даже и без чудес, а очень просто бывает: дядя или тетка в Лондоне… Ну и прочее. Об этом узнает он (тот, другой он, тоже, благодаря чуду, ставший свободным) и предлагает самой Анне Павловне руку и сердце… Фальшь и ложь всей жизни заглажена: она права пред Богом, дочерью и людьми…

Эх, уйдите, не смущайте вы, грезы сладкие!..

Да; так Анна Павловна и не вставала с постели. В этот день Катя сама на рынок сходила, купила говядины для супа (у них к обеду только суп; вместо второго блюда — чай) и приготовила обед. Потом уселась вот здесь, у окна, и принялась за шитье. Срочная работа была. Согнулась, голубушка, скоро-скоро пальчиками перебирает и тянет вполголоса песенку. Она была в розовой ситцевой кофточке; по тоненькой шее волосики растрепались, а из-под юбки ноги выглядывали, босые — для экономии. Анна Павловна смотрела-смотрела на нее, наконец не выдержала и заплакала. Катя оставила работу, подсела к матери, обняла и спросила таково любовно-строго, заглядывая ей в глаза:

— Ты что это выдумала? а? Чего расхныкалась?

— Ничего, мой друг, так взгрустнулось что-то…

Она старалась говорить спокойно, но вдруг совсем разрыдалась и спрятала лицо на груди у дочери.

— Так ничего не бывает, — внушительно заметила Катя, — а ты серьезно больна — вот что. И руки у тебя горячие… Нервы! такие белые ниточки. И если их расстроить… Ну, я не знаю! Сходить за доктором?

— Нет, голубчик, совсем не то. Я здорова.

Анна Павловна перестала плакать, погладила девушку по голове и мечтательно проговорила:

— Заботливая ты!.. Сиротка моя бедная!..

— Какие ты странные слова употребляешь, мама! Сиротка!.. Кто любит людей и умеет найти себе дело, тот не почувствует сиротства.

— Ох, не странное, а ужасное слово, друг мой! Люди-то не посмотрят, любишь ты их или нет, есть у тебя дело или нет… Не знаешь ты их еще! Это ты из книжек вычитала.

— Вот как! А ну-ка, расскажи; посмотрим, много ли ты сама знаешь!

Катя засмеялась, но эта веселость была не заразительна. Анна Павловна минуту молчала и боролась с собою, потом взяла руку девушки и робко начала:

— Я могла бы тебе многое рассказать, дитя мое… Я давно хотела тебе рассказать… Пожалуйста, не смотри на меня так… Но скажи мне прежде: крепко ты меня любишь? Простила ли бы ты мне, если б я сделала что-нибудь очень-очень скверное? Не теперь, не теперь, милая!.. Ах, как трудно!

Она как будто испугалась собственных слов и в волнении остановилась. И зачем ее так к этой исповеди подмывало? Да, полковник прав: мы иногда жадно ищем страданий; есть какое-то жестокое наслаждение в мучениях… Пальцы сжимаются, как железное орудие пытки, острые ногти вонзаются в старые раны, кровь течет ручьями, по телу пробегает мучительно-сладострастная судорога… Но раны ли, полно? Какие раны не заживают через восемнадцать лет! Или ей нужен был только внимательный слушатель, чтобы в его обществе еще раз пережить свое падение, теперь представляющееся величайшим