вашего позволения — чувство необходимости перенести поскорее место действия (ибо это роман) в теплую горницу, к пылающему очагу играет немалую роль. Вопрос решается глубокими, тихими голосами, серьезно, дружески, рука в руке, и скоро приходит к желанному концу. А между тем солнце в последний раз оглянулось на пройденный в этот день очень маленький путь, цветы, бедные, осенние цветы, «цветы последние», готовы свернуть свои лепестки — и всё грозит превратиться в бесконечную, тяжелую разлуку… Скорее! скорее!..
Но относительно Прасковьи Семеновны мы должны заметить, что ее в это утро волновала исключительно разлука. По поводу разлуки она и на свидание пришла, нисколько не условленное, устроившееся как-то само собою. Она была во вчерашнем костюме, но так украшенном, что его и узнать было нельзя. На воротничке заново выглаженной блузы красовался узенький воротничок, руки украшались свежими манжетами, прическа была сделана очень тщательно; на плечи был накинут теплый платок. Она сидела на склоне маленького холмика-могилы, каких очень много в Малороссии, среди небольшой поляны, успевшей высохнуть от росы, на бурке, любезно разложенной Марком Силычем. Сам Марк Силыч расположился несколько ниже, из почтительности упершись локтем в землю и подперев голову рукою. В нескольких шагах разгуливала его кобыла.
— Скажите, пожалуйста, — обратилась Прасковья Семеновна к Марку Силычу после нескольких общих фраз, — что вас заставило?…
Она остановилась, как бы не находя выражения.
— Поступить в полесовщики? — поспешил он к ней на помощь. — А я давно уж этим делом занимаюсь, батрачествую.
— Ах нет! — поправила она. — Я хотела спросить, каким образом вы попали именно в нашу глушь и в этот лес?
— А это уж особенная линия подошла, — улыбнулся Марк Силыч. — Если вы хотите знать эту историю, впрочем весьма краткую во всех подробностях, то вот она. Это заповедь вашего брата в последнюю минуту нашего свидания. Он положил мне на плечо руку и сказал: «Друг, я на тебя рассчитываю. У меня есть сестра, существо самое дорогое для меня на свете; иди и замени ей меня…»
Голос Марка Силыча слегка дрожал от воспоминаний и от самого поручения, которое он в первый раз высказывал громко. Он был смущен и глядел в сторону. А Прасковья Семеновна, не спускавшая с него лихорадочно блестевших глаз, вдруг закрыла лицо руками и тихо заплакала. Частые слезы дождем капали сквозь ее тонкие пальцы.
— Я пожал руку товарищу; мы в последний раз поцеловались. Он передал мне пакет, что теперь у вас, и мы расстались.
Марк Силыч продолжал глядеть в сторону и через минуту продолжал:
— Мне было строго наказано, чтобы я письма вам скоро не отдавал. «Пусть несколько изгладится впечатление» — это его подлинные слова.
Марк Силыч остановился и робко взглянул на свою собеседницу, как бы желая узнать, не слишком ли грубо он дотронулся до ее ран, но она замахала на него рукою и почти крикнула:
— Пожалуйста, продолжайте!
Он продолжал, сделав вид, что не заметил ее слез.
— Нужно вам знать, что мне было в точности указано место вашего пребывания. «Там, — опять его подлинное выражение, — ей, бедной, придется, по всей вероятности, околачиваться». Ну, я вижу, пункт удобный — вот и поселился.
Он окончил свою историю и снова взглянул на Прасковью Семеновну. Та словно уже забыла о нем. Она держала в руках фотографическую карточку, и, казалось, конца не будет ее страстному, жгучему поцелую.
— А вы, барышня, не того… — насупился Марк Силыч. — Что уж!.. Да ну, право!.. э!..
Это не очень красноречивое утешение возымело, однако ж, свое действие: она вдруг словно проснулась, с удивлением оглянулась кругом, глубоко вздохнула, спрятала на место карточку и протянула Марку Силычу руку, слабо улыбнувшись.
— Добрый, хороший Марк Силыч!..
Тот с чувством пожал ее руку. Затем они несколько минут просидели молча.
— Какая прелестная погода!..
— Гм, да… — отвечал он рассеянно.
Долго ли, коротко ли они так сходились и беседовали, только недели через две Марк Силыч сделал предложение Прасковье Семеновне. Это у них вышло очень просто; разговоры по этому поводу имели чисто личный, интимный характер, и потому мы ограничимся только указанием на факт, а самого предложения и его принятия описывать не будем.
— Теперь, голубчик вы мой, я вам доложу, как мы тогда праздник Рождество Христово провели. Век жить буду, не забуду — вот как провели! Тогда именно и история разыгралась. Словно, знаете, ветер пронесся и крышу попортил. Но, позвольте, я по порядку. Так поселилась, значит, у нас Прасковья Семеновна. Через несколько дней совершенно ясно обнаружилось, что она шибко грудью разбита. Покашливает, лихорадочка днем бьет, ночью потом обливается; слаба совсем стала, хоть и помогала жене весьма чувствительно — это надо по совести сказать, встретил я как-то доктора в конторе и попросил заехать, кстати мой мальчуган палец себе тогда обварил. У нас доктор конторский, на жалованье, служащих даром лечит.
Приехал — мальчику мазь прописал, а барышню постукал-постукал по-своему и сказал хинину принимать. Лихорадка меньше будет; а, впрочем, нужно бы уехать в Италию… Как это вы находите? У меня семья, и я всего шестьсот рублей получаю, у нее ни шиша — извините за выражение — и Италия! Ладно. В Италию мы не поедем, а хину принимать — отчего же? Так мы и решили. А климат у нас — мне это покойный отец рассказывал — всякую Италию за пояс заткнет! Украина, Хохландия, одно слово. И что вы думаете? Стали мы ее молоком поить — совсем повеселела. Впрочем, тут одно обстоятельство примешалось.
Сижу я как-то у себя в комнате и отчет готовлю: вдруг входит совершенно неизвестный мне молодой человек, поклонился, подошел ко мне и положил на стол письмо, потом снова отступил и остановился у
