ссыльнокаторжных, которые бегут на авось, иногда просто прогуляться, побродить в лесу и на воле, 'единственно для отбывательства от казенных работ', как привыкли выражаться официальные бумаги. Такого рода беглые — жиганы, мелкота — зачастую не уходят дальше Байкала. Наступающие холода на измызганную за лето в ходьбе по лесам казенную одежду, незнание дороги, приемов и правил бродяжьего дела — все это таких мелких бродяг, без всякого участия и усердия со стороны полицейских начальств, сгоняет на каторгу. Такие бродяги с первыми осенними морозами являются в ближайший город и на суд с повинною головою и с покорными руками и ногами. Похождения таковых немногосложны.
Бегут они, при первой открывшейся возможности, наугад, куда глаза глядят, бегут обыкновенно шайкою в том предположении, что на людях и смерть красна. Если бегут без вожака, то, стало быть, путаются, наталкиваются на множество случайностей и в большей части случаев не выдерживают, т. е. попадаются. Вот что рассказывал один из таковых:
'Бежали мы втроем с «хвостов» на Среднем промысле. Ходили целую ночь и прошли кабыть много.
— Верст, мол, братцы, десятка два будет?
— Будет, слышь.
Стало светать, а мы в пади какой-то.
— Идем, мол, товарищи, куда нас эта падь поведет.
— Валяй, — говорят, — перекрестившись!
Шли, шли падью, селение какое-то перед собой увидали, испужалися.
— Не назад ли, товарищи?
— Чего назад? Гляди вперед, затем ведь и ушли. Разбирай, какое жилье!
Поднялся я на гору, глядел, глядел…
— Леший, мол, нас, ребята, водит да и леший-то не наш, а казенный, промысловой.
— Чего-де так?
— Поглядите-тко, никак к Верхнему промыслу пришли.
Стали разглядывать, приметы распознавать, так и есть: Верхний промысел, и тюрьма ихняя, и разрез тутошной, и пристава дом увидали.
— Пойдем, мол, ребята, туда, спокаемся, а там поживем, повыспросим, дороги узнаем. А что-то, мол, мы и бродяжить-то не умеем: не рука знать!
Стали мы толковать, стали промеж себя спорить. И ночи-то жаль терять занапрасно, и тюрьму-то мы видим впереди под горой и разрез; желоба по речке-то, по Каре-то этой, обозначались. Черт, мол, с вами, а теперь у нас день, пойдем лесом. Бери левей! ворочать не станем.
Так и решили, а пошли опять наугад, пошли левей да и взяли прямо. И шли мы еще день. Ночью спали. На пятые сутки живот тосковать начал. Сказал я об этом товарищам.
— И у нас, слышь, тоскует.
— Да по ком?
— Не по артельном же, слышь, хлебе, а надо полагать, захотело брюхо получше чего, надо быть, горячего.
— Ягоды бы ему дать хорошо, не спесиво оно! — шутим это.
А где ее возьмешь, ягоду-то эту? Леса стоят все какие-то не такие. Кочки между деревьями-то да трясины и густым-прегустым мохом затянуло все; идешь словно по перине, а ягод нету. А брюхо-то с голодухи так и выворачивает, словно рукавицу.
Станем себя утешать, разговаривать, а оно, брюхо-то, нет-нет да и завоет, ровно в нем на колесах ездят. Тошно ему стало, голос подает.
Идем вперед. Забор увидали. Стали оглядываться, нет ли жилья какого? Слышим, один товарищ заревел, словно с него живого лыки драли. Мы кинулись, смотрим: в яму какую-то провалился и зевает по- медвежьему. Вынули мы его.
Другой товарищ смекнул:
— Это-де, братцы, для козуль настораживают. Вот в воротах-то, бревно на волосках повесили. Чуть упадает, то и раздавит. Много, слышь, нашего брата, не ведая, этак свою жизнь кончали. Хорошо еще, что товарищ в яму попал, а не в ворота прошел.
Перелезли мы через заплот (ограду) дальше, а в ворота не пошли. Стал нам товарищ рассказывать, как бревно так ловко прилажено, что козуля пролезет в ворота да дотронется только до бревнушка, тут и смерть ее. Вышли мы в поле. В поле стадо баранов ходит, а при них пастух мальчишка. Увидал он нас, бросился опрометью прочь от нас. Мы его звать, не слушает, мы божиться, стал подходить. Кричит нам:
— Не убьете?
— Нечем, мол, дурак экой! смотри, пустые идем. Дашь нам есть, еще денег тебе дадим.
— Я не дам, боюся вас! А подойдите-де, сами возьмите, вон под кустом хлеб лежит.
Я пошел. Нашел тряпичку, развернул, хлеб увидал, схватил его в обе руки. Хотел сожрать его в три раза, так уж и глазами наметил, как надо и зубы наложил, да вспомнил товарищей. Так у меня словно хлеб-от кто оторвал ото рта. А умом-то мекаю: не стану, мол, есть, делиться велят; зачем и идем-то мы вместе и другой кто не сделает так. Думаю это, а есть еще пуще мне тот хлеб захотелось. Запах-от его слышу, так живот-от мой и заворчит и заворочается в нутре-то. Стало мне на ум всходить, что не донести мне хлеба, съем я его, а там пущай они приколотят меня за то. Тут товарищи-то и закричали. А я стою на том же месте, где хлеб взял. Закричали товарищи-то, стало мне на ум другое приходить: съем один — сыт буду, с товарищами поделю — никто сыт не будет, коврига-то малая. Сдумал я так-то, стиснул краюху зубами, зажал глаза, дух забрал в себя, да уж и не помню, как припустил бежать. Бежал я что было силы, во все лопатки. Прибежал к товарищам, берите, мол, да и мне оставьте!
Разделили хлеб поровну. Дальше пошли. Опять бредем целый день. К вечеру деревенька помеледилась.
— Пойдем, товарищи, в крайнюю избу, будет маяться-то нам.
— Стучись, товарищ!
Постучались мы, впустили. Мужичок не старый сидит и таково ласково смотрит на нас.
— С Кары, ребята?
— С Кары, мол, дядюшка.
— Которые сутки не ели?
— Пятые сутки крохи не видали.
— Садись, — говорит, — ребята, за стол!
Сели. Вынул он щей из печки. Налил их в чашку, хлеба туда накрошил, дал постоять, ложку взял: 'Вы- де сами ребята, не притрогивайтесь, меня слушайте'. Зачерпнул он щей с хлебом, мне дал, опять зачерпнул ложку, товарищу поднес, и так всех оделил по одной и по другой. Мы еще попросили, не дал. Отошел от стола и чашку со щами спрятал. Спрашивает:
— Вы, ребята, однако, впервые надо быть?
— Что, мол, такое впервые?
— Бежите-то?
— Не случалось, мол, ни разу о сю пору, впервые бежим.
Усмехнулся.
— Однако ложитесь, говорит, спать теперь. Дам я вам еще этих щей, то разорвет брюхо, помрете. Много-де ко мне заходило вашего брата, я это дело знаю, как поступать.
Уложил он нас спать в подъизбице. Спали мы крепко; как легли, так и заснули, и на ум не пришло поопастися. Да и то думать надо: нам на ту пору все равно было, что стариковы щи хлебать, что заводскую березовую кашу. Черт побери все! Однако проснулись на воле. Старик опять щей вынес: по три ложки нам дал и те не вдруг, а в очередь. Опять нас спать уложил. Поднялись мы опять, он нас накормил досыта и на дорогу дал нам хлеба и совет:
— Ступайте вот теперь прямо! На пути вам будет распадок. Дорога пойдет прямо в него — не ходите, тут казаки ловят. Берите лучше в правую падь. Там далеко есть заимка, в ней казак живет; хлеба не сеет, хлеб не ростит. Белкует: ходит с ружьем за белкой, за козулей ходит, пасти поедные и огородные ставит. Казак этот охотно нанимает вашего брата — варнака в работу да платится за послугу свинцом. Так вы это
