— А то я! — отозвался Личинский, отложил перо и вышел из-за конторки.
Это был огромный мужчина с красным лицом и черными длинными усами. Его голубые вытаращенные глаза смотрели уверенно и губы улыбались, открывая беззубый рот.
— А то я! — повторил он. — Что пану потшеба?
— А я — Иван Кузьмич Овсюхин, купец из Петербурга, — ответил Патмосов. — Мне про вас сказывал Франц Феликсович Поплавский.
— Франек! Будем знакомы! Франек — мой друг, настоящий друг. Что пан потшебуе?
— А хочу в Петербурге открыть магазинчик. Так он меня и направил к вам по части товара.
— О-о! Это я могу. Отлично помогу вам. Пшепрашам пана, я зараз освобожусь. Казя, коли кто придет, так скажи, что я у Янковского. Отправки сделайте, упакуйте как следует — и наложенным платежом. Ну, я пошел. Дай мне шляпу, пальто, палку! Ну, живо!
Рослый детина выскочил из другой комнаты, торопливо принес хозяину вещи и помог ему одеться.
— Пойдем, пан. Здесь есть добрый ресторан Янковского. Мы там за чаркой и поговорим, а то насухую не люблю разговаривать, — Личинский засмеялся, и они. вышли вместе на Немецкую улицу. — Здесь, в Вильне, — сказал Личинский, — у меня у одного такой магазин. Больше ни у кого нет! Я торгую не только на губернию, а на всю Россию. Вот! Я пана всему научу и отпущу ему наилучший товар.
Они вошли в небольшой чистый ресторан. Рыжий поляк, стоявший за стойкой, дружески закивал Личинскому.
Тот подал ему руку и сказал:
— Будем угощать пана из Петербурга. Дай нам старой вудки и настоящих колдунов. Ну, пан, присаживайтесь, будем разговаривать.
Патмосов сел к столу, Личинский опустился против него, и Борис Романович стал рассказывать ему о том, что хочет открыть в Петербурге магазин с продажею вещей по двадцати копеек каждая, а для такого магазина надо сделать набор всякого товара.
— Хороший магазин, — оценил Личинский. — Универсальный! Ха-ха-ха! И запонки, и игрушки, и китайская ваза, и все по двадцати копеек! Покупай, денег не жалко. — Он громко рассмеялся. — Я сам торгую больше по объявлению. У меня все есть, а как подходит Рождество, так я на всю Россию торгую: убранство для елок от трех рублей до семидесяти пяти! Кто бы подумал, из Сибири выписывают. Да! Разные часы, разные такие шахер-махерства, пустяки — все выписывают. Сочинил я раз очки, в которые видно то, что за сто верст, — и те покупали! Народ дурак. Магазин с каждой вещью по двадцати копеек — очень хороший магазин. Я пану покажу весь товар. Теперь уже темно у меня в магазине. Завтра придете, я вам все покажу…
Патмосов с трудом перебил его:
— Брахман вам кланяется, с женой своей.
— О то Брахман! Хорошо тоже торгует! Часовой магазин открыл, а раньше только починкой занимался. Это как швейцарские часы в Берлине по два целковых появились, а он их по четыре; на том и нажился. Мы с ним большие друзья. Хороший человек!
— Он мне про вас много рассказывал; сообщил, между прочим, о том, как вам тут посылочку прислали. Ха-ха-ха!
— О, черт бы побрал их! — Личинский ударил кулаком по столу. — Жить буду, никогда не забуду. Такая пакость случилась, что вы себе и представить не можете!
— А что за штука? — спросил Патмосов. — Правда, женская голова и мясо?
— Ну да! Вот пан Янковский знает, — и он указал на буфетчика; тот лукаво улыбнулся. — Приносит ко мне повестку с вокзала сторож и говорит: 'Пожалуйте, вам посылка'. Прихожу я на вокзал, а там картонка такая — я такие картонки из Лодзи получаю, — а подле картонки и начальник станции, и жандармский офицер, и унтер-офицер, и господин в штатском. И все кричат мне: 'Пожалуйте! Что это вам за посылка?' Я смотрю и читаю: 'Вильно. Станиславу Личинскому, Немецкая ул., 68'. Говорю: 'Мне, надо быть, из Лодзи товар'. — 'Будьте добры, вскройте'. Подхожу я к картонке и слышу — дух из нее странный. Как раскрыл ее… Пан Йезус Христус! Что это? Голова изрезанная и какое-то мясо нарубленное. Я думал — упаду! А они говорят: 'Позвольте узнать, от кого?' Да я почем знаю? Уж меня после таскали-таскали! А посылку в Петербург отправили.
— А вы не знаете, от кого посылка?
— Да убей меня гром! Как я могу знать, какой мерзавец мне это послал? Я после говорю Плинтусу: 'Ты это сделал, такой-сякой' — а он божится: 'Стану я это делать'. Жена его даже побледнела от страха и вся так и затряслась. А мне горе одно.
— А кто этот Плинтус? Может быть, шутник?
— Какой шутник! — Личинский махнул рукой. — Плинтус, Генрих Брониславович. У него в Лодзи универсальный магазин, а из этого магазина я беру весь товар. Смотрю, коробка как будто от него, ну, и подумал сначала: 'Товар от Плинтуса'. А разве станет он такую мерзость посылать? Тьфу! Даже вудку испортил. Пей, пан, за твое здоровье!
Патмосов выпил крепкой старой водки, и затем они стали закусывать горячими колдунами.
— Я пану весь товар предоставлю и магазин научу, как открыть, — продолжал говорить добродушный Личинский, после того как они выпили целый графин старой водки.
Борис Романович распрощался с ним и пошел к себе в гостиницу, а Личинский поплелся в свой магазин.
Придя в свой номер, Патмосов зажег свет, присел к столу, вынул записную тетрадь и стал делать в ней отметки. По его лицу пробежала улыбка. Он был доволен. На следующее утро Борис Романович еще спал, когда к нему постучались и за дверью послышался голос Личинского:
— Пан спит еще? Вставай!
Патмосов открыл дверь.
— Вот те и купец! — смеясь, сказал Личинский, вваливаясь в комнату. — Десять часов, а он спит. Этак, пан, проторгуешься скоро. А я образцы товара принес; после пойдем ко мне смотреть.
— Ну, пока что надо чаю напиться и закусить.
— О то добре! — воскликнул Личинский, видимо готовый во всякое время и попить, и поесть.
Патмосов позвонил коридорным и заказал обильный завтрак. Появились на столе старая водка, венгерское и коньяк.
Личинский пил, ел и без умолку говорил о своих делах.
— Генрих Брониславович, — сказал он и прищурился, — вот ловкий малец! Он в Лодзи имеет самый универсальный магазин! У него и манто, и шубы, и отрезки сукна для костюма, и мерлушковая шапка, и музыка, и граммофон, а теперь кинематографами торгует домашними. Он всем торгует. Как вы читаете объявление: 'Лодзь, универсальный магазин', то это — Плинтус. Я от него весь товар имею, а потом уже продаю. Без Плинтуса было бы плохо. Славный парень!
— Один?
— Кабы один! У него жена Стефания, бой-баба, ух какая! Совсем они были бы друг другу пара, если бы она не была ревнива, как черт. Вот из-за того у них всегда перепалка. Я пану так расскажу: была у них кассиршей Берта Шварцман, красивая такая девица, кровь с молоком, глаза черные, высокая, стройная. Ну, Генрих за ней и приударил. Стефания так и рвала, так и рвала. Жить не давала Берточке. Я говорю: 'Берта Эдуардовна, идите ко мне на службу', — а она плачет. 'Нет, — говорит, — не могу его оставить'. А Генрих ходит мрачный такой. Я говорю: 'Что ты такой?' — 'Заела меня жена моя'. А он Берту-то любил. Так все ж Стефания ее сплавила, вот какая! Уехала это с нею товар продавать, а вернулась без нее. Генрих потом сам не свой был, метался: куда делась Берта? А она с паспортом так и пропала. Стефания очень смеялась: 'Ищи ее, — говорит, — она на нас плюнула, на другое место пошла'. Генрих Брониславович три месяца ходил, руки опустив; после оправился. Теперь уж на стороне завел; оно и весело. Ну, однако, пан, пойдем товар смотреть.
Патмосов встал.
— Смотреть — так смотреть, — сказал он. — Пойдем!
Он пошел вместе с Личинским в его магазин и долго осматривал его товар, спорил, оценивал, торговал и наконец отобрал кучу.
