Князь забылся, его увлек поток мыслей и чувств, и он продолжал говорить вслух:
— Но кому нужен был мой Михалка? Может, скоморохи-то просто крадут и ждут выкупа. Нет, не слышал я про такие дела, а крадут они для нищенства да для скоморошьего дела так больше от посадских да торговых людей. Ну, да уж доберусь до правды огнем и водою, дыбой, плетью — всем, что в застенке есть, а пока, вдруг очнувшись, резко сказал он, — поедим да соснем малость! — и, сразу оборвав речь, он придвинул к себе миску с вареной курицей и ендову с вином.
Была глубокая полночь, когда они вновь сели на коней и помчались к Москве. Они ехали молча. Князь, почти уверенный, что его сын найден, думал о том, кому понадобилось это странное преступление, и горел местью и ненавистью к неизвестному врагу. Антон, как верный слуга, зная опасности ночного путешествия по большой дороге, на которой шалили и скоморохи, и беглые тягловые, и забулдыжный посадский, зорко осматривался в ночной полумгле и прислушивался к тишине; а Эхе, видавший в своих походах кровь и резню, разбой и преступления, с размягченным сердцем мечтал о минуте, когда он увидит прекрасную Каролину и скажет ей… Нет, он лично ей не скажет, а только посмотрит на нее нежно-нежно и вздохнет от больного сердца. Вот так! При этом Эхе вздыхал с такой силою, что Антон с изумлением взглядывал на него, придерживая на миг свою лошадь.
— Прямо в слободу, немчин! — отрывисто сказал Теряев, когда они въехали в московские ворота.
— Тут! — ответил Эхе, ударяя коленами лошадь.
Было уже утро, и Москва проснулась. Со скрипом тащились на базар телеги, нагруженные сеном, курами, рыбою, убоиной и всякой овощью; в рядах открывались лари; к убогой церкви торопился поп, стуча костылем по твердой земле, и во все стороны шли люди, торопясь купить, продать или поспеть в назначенное место.
Наши всадники пересекли весь город и со стороны Москва-реки въехали в Немецкую слободу.
— Узнаешь дом-то? — спросил князь.
Эхе только усмехнулся. Ему ли не узнать! С закрытыми глазами он не прошел бы мимо него.
— Тппру!..
Но что это?.. Ставни закрыты, из трубы не вьется приветливо дым, в то время как все вокруг живут уже дневной жизнью!..
Эхе быстро спрыгнул с коня и стал стучать в калитку. Молчание. Он стал бить по очереди в закрытые ставни. То же молчание.
— Ну, что ж это? На смех? — закричал князь.
Эхе растерянно, убитым взглядом посмотрел на него.
В это время их успела окружить толпа, привлеченная стуком и криками.
— Эй вы, басурмане! — крикнул толпе князь. — Это ли — дом немчина-брадобрея?
— Так точно, боярин, — ответил один из немцев, толстый булочник, снимая пред князем колпак.
— Где же он, собака?
— В приказе! — закричали со всех сторон. — Приходил народ, били его и вон! Бедный Штрассе!
Эхе, молчавший все время и словно обезумевший, вдруг встрепенулся и обратился к толпе на немецком языке. Все бросили князя, окружили Эхе и, заговорив сразу, подняли оглушительный крик.
Аргамак Теряева пугливо шарахнулся в сторону, но князь резко осадил его — он сгорал от нетерпения и досады. Теперь, когда он уже собирался обнять сына, опять что-то стало на его пути.
— Ну, что там? — закричал князь Эхе, когда толпа на мгновение смолкла.
— Его взяли в разбойный приказ на пытку, на смерть!
— А сын? — не думая о бедном цирюльнике, спросил князь.
— А его спасла Каролина. Они убежали и спрятались…
— Где?..
— Надо сперва достать господина Штрассе. Они в тайнике.
Князь махнул в воздухе плетью.
— Разве не знают тайника эти люди? Скажи, я все для него сделаю, я выручу его. Покажи мне сына!
Эхе торопливо заговорил с немцами.
— Я, я! — послышалось со всех сторон, и несколько человек, отделившись от толпы, приветливо закивали князю.
— Они покажут нам, — сказал Эхе, — только надо спасти господина Штрассе. Они говорят, клянись!
— Я, я! — закричали немцы.
Князь быстро снял шелом.
— Клянусь, хотя не знаю и вины его, спасти этого брадобрея, если не поздно!
— Я поведу, — сказал булочник, — еще не поздно. Я видел его.
— Идем! — сказал Эхе.
Булочник пошел вперед, рядом с капитаном, который вел в поводу своего коня, князь с Антоном ехали сзади.
Булочник провел их в переулок, ввел в свой дом, перешел чистый дворик и остановился подле бани.
IX
СЛУЧАЙ С НЕМЦЕМ И КНЯЖЬЕ СЛОВО
Только в то время, полное суеверия и невежества, мог произойти подобный случай, и был бы похож он на анекдот, если бы Олеарий не засвидетельствовал его в своих записках.
После разграбления рапаты Федьки Беспалого ошалевшие пьяницы гуляли еще с добрую неделю, все увеличивая тот угар, который закружил им беспутные головы.
Выгнанный приказный, Онуфрий Буковинов, облыжно[32] именовавший себя дьяком, пристал к двум посадским и с ними крутился по Москве, напиваясь, сквернословя, играя в зернь и распевая срамные песни, за что посадские усердно поили его. На шестой день, бродя из одной тайной корчмы в другую, шли они, сцепясь руками, вдоль Москва-реки, и дьяк сказал им коснеющим языком:
— Согрешил окаянный! Согрешил! Нет мне спасения, напился я, словно свинья непотребная. Да!
— Ишь разобрало! — засмеялся один из посадских. — Пил, пил, а теперь на-ко!
— А что сам поутру говорил, — сказал другой с укором, — не пьяницы мы, если спать ложимся и немного шумим.
— Брехал! — с отчаяньем ответил дьяк и вдруг принял позу оратора, остановился, вытянул руку и покачиваясь заговорил: — И кроткий, упившись, согрешает, даже если спать ляжет! Кроткий пьяница, аки болван, аки мертвец валяется, многажды осквернившись и обмочившись, смердит. И тако кроткий пьяница в святый праздник лежит, не могий двигнуться, аки мертв, расслабив свое тело, мокр, налився, аки мех до горла! Свинья непотребная иде мимо…
Тут он потерял равновесие и с плачем повалился на землю.
Посадские с хохотом стали поднимать дьяка, а он бормотал:
— Аки болван, аки мертвец… вот!
— Вставай, пес скомороший! — кричали посадские. — Ишь, вечер близко!.. Когда еще до Ермилихи доберемся!.. А, ну тя!
Но едва они бросили дьяка, как тот поднялся и торопливо поплелся за ними. Поднявшийся ветер еще сильнее качал его, и хлопнулся бы он на землю, если бы не успел зацепиться за рукав посадского.
Тут они пошли и сами не помнят, как завернули в Немецкую слободу.
И вдруг дьяк потянул к себе посадских, задрожал, как осиновый лист, и, совсем трезвым голосом зашептал, щелкая зубами от страха:
