Говорил Труворов не красноречиво, но зато убедительно.
— Ну, какая там вам выгода, если их — ну, что там — в Сибирь… А тут дорогой кафтан, и он ваш… того!..
Дунька долго обдумывала, но колебалась; наконец они решили на том, что она постарается, чтобы, насколько возможно дольше, задержать исполнение приговора; о полном же оправдании, разумеется, не могло быть и речи.
Это пахло уже не кафтанами, а можно было получить ей и побольше, но если бы даже князь готов был отдать ей хоть половину своего состояния за свое освобождение — она ничего не смогла бы сделать. Настолько влияния на Косицкого у нее не было.
XXII
В свою очередь и Маша, когда ушел Труворов, не могла дольше сидеть сложа руки. Она упросила Ипатьеву, чтобы та дала ей сани с лошадью, и отправилась к Косицкому.
Теперь через Чаковнина, узнавшего все от Дуньки, она была осведомлена, что приговор ее мужу уже объявлен и что близится исполнение его. Ей почему-то казалось, что, раз приговор будет исполнен, уже нельзя будет ничего сделать, но пока можно еще хлопотать.
Косицкого она застала дома. Он принял ее, вспомнив, что у жены осужденного им Гурлова было очень хорошенькое личико, а он очень любил хорошенькие лица. Он велел ввести к себе посетительницу и, когда она вошла, не встал ей навстречу и не предложил сесть, оставив стоять пред собою. Сам он развалился в креслах у стола.
— Что скажете? — спросил он, оглядев Машу.
Он думал, что она станет плакать и просить, потому что ей ничего другого не оставалось делать. Он посмотрит на ее слезы, выслушает ее просьбы и скажет, что сделать ничего нельзя. Ну, в крайнем случае, утешит ее чем-нибудь.
Но Маша стояла пред ним относительно спокойная и произнесла следующее:
— Я слышала, что вы обвинили моего мужа в убийстве князя Гурия Львовича?
— Он сам сознался в этом.
— Сознание можно вынудить насильно!
— Его никто не вынуждал — это раз, а, во-вторых, все улики против него.
— Как? Улики против него? — почти крикнула Маша. — Какие могут быть улики, когда он сидел запертый в ночь убийства в подвале и никоим образом не имел возможности выйти оттуда? Ключи от его двери — особенные, секретные ключи, такие, что не подберешь других, были у самого Гурия Львовича в спальне. Он всегда приказывал на ночь относить к себе ключи от заключенных. Освобождать мужа послали меня, и я должна была приказать, чтобы сломали дверь, потому что отворить ее не было возможности.
Косицкий широко открыл глаза. То, что говорила Маша, безусловно, меняло положение и действительно служило совершенным доказательством невиновности Гурлова.
— И вы можете доказать, что ключи были у Гурия Львовича? — спросил он.
— Да это все знают, и Авдотья подтвердит. Я думала, что это было известно вам.
— Нет, мне никто не говорил об этом. Отчего же вы молчали до сих пор?
— Да когда же мне было говорить? — воскликнула Маша. — Ведь вы меня ни разу не спрашивали?
В самом деле, сначала в Вязниках Машу арестовали, как соучастницу, и к допросу не приводили. Потом ее держали в тюрьме, в городе, и тоже ни о чем не спрашивали. Сама она прийти и рассказать, как сегодня, не была в состоянии, потому что сидела арестованная. Теперешнее ее заявление переворачивало теперь все дело. Это заявление являлось новым и существенным обстоятельством.
— Конечно, — произнес Косицкий, — то, что вы говорите, является совершенно новым обстоятельством, и его следовало рассмотреть.
— Ну, и рассмотрите! — проговорила Маша.
— Да как же теперь, когда уже приговор постановлен и вообще все так, казалось, правильно было и хорошо, и вдруг… вы… Ах, как это скучно! — вдруг искренне вырвалось у Косицкого.
— Но ведь вы же все-таки не оставите этого дела без пересмотра, не дадите торжествовать неправде! — заговорила Маша, подступая к графу.
Она заговорила горячо и страстно. Она говорила долго, напоминая ему и о Боге, и о милостивом правиле покойной императрице Екатерины: что лучше оправдать десять виновных, чем обвинить одного неповинного. Она была очень хороша, с блестящими глазами и разгоревшимися щеками, и Косицкий, глядя на нее, все-таки прежде всего видел в ней хорошенькую женщину.
«Очень мила, очень! — повторял он себе, рассматривая Машу. — Но, Боже мой, неужели же нужно опять пересматривать весь процесс?.. Нет, авось это как-нибудь уладится и не придется снова начинать все дело!..»
Между тем во время этого разговора Маши с Косицким явилась Дунька, входившая в эти часы к графу без доклада. Увидев прежнюю свою товарку по сцене, она остановилась и недоумевающе оглядела сначала Машу, потом Косицкого.
— Что это? — спросила она с долей строгости в голосе, свидетельствовавшей о том, что она была уверена, что держит графа до некоторой степени в руках.
Видимо, она и в самом деле имела на это право, потому что Косицкий немного смутился при ее появлении.
— Госпожа Гурлова просит за мужа, — пояснил он, делая усилие, чтобы подавить свое смущение.
Маша сейчас же узнала Дуньку, как только та появилась. Отношения Дуньки к Косицкому ей были уже известны из сегодняшнего рассказа Чаковнина.
Маша до того была охвачена одним только желанием во что бы то ни стало освободить мужа, что в первую минуту чуть было не бросилась к Дуньке, чтобы упросить ее заступиться за неповинного. Но это движение было мимолетным. Маша спохватилась вовремя и вовремя опомнилась, рассудив, что такая просьба будет только лишним и, очевидно, не нужным унижением, которое ни к чему не приведет. Не такова была Дунька (Маша знала это), чтобы тронуться просьбой. Поэтому с ее приходом Маше ничего не оставалось, как уйти.
К тому же и Косицкий слишком явно был стеснен ее присутствием.
И Маша ушла, не добившись никакого определенного ответа от графа.
Дунька молча проводила ее глазами.
— Разве по вечерам занимаются деловыми разговорами с хорошенькими женщинами? — подступила она к графу, как только Маша ушла.
— Да, право же, она просила за мужа, — повторил Косицкий.
— Верю, что просила, но пускать ее не следовало.
— Она только что освобождена сегодня из тюрьмы — раньше не могла прийти.
— Все равно не следовало. Этак ты меня живо в трубу пустишь — на все четыре стороны.
— Не пущу! Ведь ты знаешь, что ты мне одна по вкусу…
— Ну, еще бы! — подбоченясь, подхватила Дунька. — Такой другой не найдешь… Ну-ка, попробуй найти!
— Да ведь я и не обещал ей ничего, — в примирительном уже духе заговорил граф, — ведь она ушла от меня ни с чем.
— Ну, а если я просить стану вот за этого самого Гурлова?
Косицкий подумал, что она шутит.
— Ну, ты — другое дело! — смеясь, ответил он.
— Ну, так вот, я и прошу за него, чтобы было ему отсрочено исполнение приговора.
— Ты это серьезно? — удивился граф.
— Совершенно серьезно.
