— Неужели вы не понимаете, что князю откупаться от тюрьмы неловко? Если бежать ему, так, значит, нужно жить потом по чужому паспорту и лишиться и княжества, и богатства своего.
— Ну, а как же мы получим эти сто тысяч-то? — спросил Тарас.
— А в этом условиться надо, — проговорил Чаковнин. — Может быть, так сделаем, что вот вы отпустите Никиту Игнатьевича Труворова, а меня в заложниках оставите. Он и привезет часть денег в задаток… Ну, а потом столкуемся!
— А если он вместо денег приведет на нас рейтарскую роту, чтобы забрать нас, тогда что? — снова спросил старик.
Чаковнин не задумался и на это ответил:
— Какая же выгода ему приводить солдат и забирать вас, когда князь Михаил Андреевич в тюрьме останется? Нам нужно его освободить, а не вас забирать; гуляйте себе на здоровье.
Такие быстрые, прямые и определенные ответы Чаковнина, видимо, окончательно взбесили старика: он вдруг задергался, замахал руками и заговорил, обращаясь к Тарасу:
— Ты, Тарас Ильич, не верь им, не верь, потому надуют, а верь мне. Я — птица стреляная: два раза в Сибири побывал, два раза бежал оттуда, видал виды на своем веку. Знаю, все знаю… И вот тебе мой совет: есть среди нас много новеньких, есть и бывалые люди, да не связаны еще. Помни: не крепка та кучка, что кровью не связана. Надо связать ее, тогда можно на всех надеяться, а для этого, вместо того чтобы тары- бары разводить, вели-ка нам господ прикончить. Послушайся старика! Такой кровью всех нас свяжешь, и все мы в руках друг у друга будем.
Старик, видимо, пользовался влиянием. При его словах послышалось в толпе гудение.
— Ну, будет! — решительно произнес Тарас Ильич. — Утро вечера мудренее!.. Отведите господ в чулан на ночь, а там завтра посмотрим.
Чаковнина с Труворовым отвели в темный чулан и заперли. Искра некоторой надежды загорелась в них.
XXIV
Наступил день исполнения приговора.
Гурлов знал этот день и ждал, и боялся его.
Дрожь пробирала его, и холодный пот выступал на лбу, когда он представлял себе, как повезут его на позорной колеснице через город с черною доскою на груди, как взведут на эшафот и будут ломать шпагу над головою. Ужасно это было!
Князь Михаил Андреевич приходил к нему, по обыкновению, вечером; эти таинственные свидания, устрояемые сверхъестественным могуществом князя, его таинственною силою, были единственным утешением для Гурлова. С тех пор, как выпустили Машу, которую прежде приводил Михаил Андреевич, Гурлову единственным утешением оставалась беседа князя, когда он вспоминал о жене, мысли у него путались, и он не мог разобрать хорошенько, благо ли было то, что ее выпустили.
Конечно, она теперь была на свободе, это много значило, но вместе с тем они теперь были разлучены, а им и в тюрьме было лучше вместе, чем порознь на свободе.
Князь Михаил Андреевич вчера вечером утешал Гурлова, и пока тот слушал его, спокойствие как будто ласкало его; но, когда князь ушел и Гурлов перестал слышать его тихую, западавшую в душу речь, снова вся тревога надвинулась на него, воображение рисовало ужас позора на эшафоте, и силы оставляли несчастного Гурлова, он терял голову и, словно сумасшедший, начинал метаться из стороны в сторону.
Он не помнил последовательно, как провел ночь. Она прошла для него как будто неожиданно скоро и вместе с тем длилась мучительно долго.
Ночь длилась, но утро наступило внезапно, тогда именно, когда Гурлов думал, что до него далеко.
И когда наступило это утро, вдруг всякая надежда оставила Сергея Александровича. Ему почему-то казалось, что даже просто глупо надеяться на то, что приговор будет не исполнен. Почему? По каким причинам могло случиться это? Даже чудо было невозможно, потому что трудно было придумать комбинацию для этого чуда.
Единственный сильный человек, способный помочь Гурлову, был князь Михаил Андреевич, но он сам сидел взаперти и сам ждал исполнения того же приговора. Чаковнин, Труворов, Маша были на свободе, но что могли они сделать?
И чем больше думал Гурлов, тем настойчивее убеждался, что нет ему спасения и нет выхода.
Он сидел на своей койке с опущенною на руки головою и прислушивался к малейшему шуму — не идут ли уже за ним, чтобы везти на эшафот. Теперь все помыслы его были сосредоточены на одном — скоро ли? И он ждал с минуты на минуту.
Наконец в коридоре послышались шаги; они приблизились к его двери, замок щелкнул…
«Вот оно! — безнадежно мелькнуло у Гурлова. — Пришли — теперь все кончено!..»
Он закрыл глаза, чтобы не видеть вошедшего, но сейчас же открыл их.
Пред ним стоял черный тюремный доктор.
«Доктор, зачем тут доктор? — подумал Гурлов. — Доктор, кажется, присутствует только при смертной казни?»
Черный доктор смотрел на него и улыбался.
— Ну, господин Гурлов, — проговорил он, — я пришел сказать вам по секрету, что вас сегодня выпустят из тюрьмы.
— То есть как выпустят? — переспросил Гурлов.
Ему показалось, что этот человек издевается над ним.
— Так, — ответил доктор, — выпустят на свободу. В вашем деле произошли серьезные изменения, открылись несомненные доказательства вашей невиновности, несмотря на ваше собственное сознание.
Это известие было столь радостно, что трудно было поверить ему сразу; но вместе с тем и не поверить не было возможности, так хотелось, чтобы оно было правдой.
— Как же это? Почему? — спросил Гурлов.
— Почему и как — узнаете потом, только помните, что я первый пришел вам сообщить это известие. Может быть, мне понадобится со временем ваша услуга.
Гурлов почувствовал, что голова у него идет кругом.
— Так вы не шутите? Это — правда? — снова переспросил он.
— Сущая правда. И повторяю вам: когда будете на свободе — не забудьте моей услуги.
— Ну, а князь Михаил Андреевич?
— Для него дело тоже приняло хороший оборот — приговор задержан; но его еще не выпустят. Он должен остаться пока в тюрьме, до выяснения некоторых подробностей.
Вслед за тем черный доктор стал участливо разговаривать с Гурловым, ободряя и утешая его, и, между прочим, сказал, что если Гурлову некуда будет деться после выхода из тюрьмы, то он, доктор, просит его к себе, и указал подробно, где и как можно было найти его.
Он не солгал — Гурлов был освобожден в тот же день.
XXV
Поздняя обедня давно отошла.
В сумерках большого собора горели свечи только у левой стороны иконостаса, пред чудотворной иконой, освещая ее богатую золотую, усыпанную камнями ризу. Все кругом тонуло в полумраке; было прохладно, и свежесырой воздух пах осевшим дымом ладана.
Сторож, в темном углу, у свечей, присев на скамейку и прислонясь к стене, позевывал и покашливал в
