И вдруг в этой дымке тумана зашевелилось что-то. Никита Федорович протер глаза. Они не обманывали его — какой-то экипаж подвигался к усадьбе. Лошади уже ясно были видны.
— Видишь? — показал князь Никита Лаврентию.
— Да, — тихо произнес старик, не смея выразить свою радость, так как подумал:
'А вдруг это — княгиня?'
Волконский так и впился глазами в этот приближавшийся экипаж. Это была коляска. Вот она ближе, ближе. Ее бубенчики давно уже стали слышны, и наконец князь Никита увидел растерянное, но старавшееся зачем-то улыбаться, лицо Феденьки Талызина. Он один сидел в своей коляске.
Никита Федорович вскочил и, как сумасшедший, побежал назад домой, к себе в комнату.
Талызина встретил Лаврентий.
— Ну, что у вас тут? — спросил гость с таким видом, что он уже знает, что переполох тут был, и что он сейчас 'все устроит'.
— Горе, батюшка-барин, большое горе, — ответил Лаврентий, помогая Талызину выйти из коляски. — Приехали утром сегодня… — начал он.
— Знаю, знаю, и у меня были и все бумаги выбрали.
— Какое бумаги: тут не одни бумаги, — княгинюшку взяли и так, как была, увезли.
Талызин раскрыл рот, и все его обнадеживающее выражение пропало.
— Как, княгинюшку? — переспросил он. Лаврентий подробно рассказал все случившееся утром.
Талызин слушал, опустив в немом отчаянии голову и руки.
— Ну, а князь Никита? — спросил он, когда Лаврентий кончил.
— Да что он, мой батюшка! Словно дитя малое убивается, без ума совсем. Весь день у себя на полу сидел. Потом вот на дорогу вышел, да вас увидел и снова к себе убег. С лица за день так изменился, что не узнать… И не плачет! Хотя бы слезинку уронил…
Талызин пошел к Волконскому.
Никита Федорович сидел опять у себя на полу, но при входе гостя встал. Феденька не без робкой неловкости поздоровался с ним и оглядел его не как человека, а как какое-то словно иное, невиданное существо.
Князь Никита дейстительно сильно изменился. Глаза его были широко открыты, лицо чуть перекосило, скулы выдались, и лоб мертвенно побледнел.
— И он так с самого утра? — спросил Талызин у Лаврентия.
— Что с самого утра? — злобно сказал Волконский, сдвигая брови.
— Нет, ничего, — испуганно ответил Феденька, как будто удивляясь, что князь Никита не мог понять его слова.
— Я вот что думаю, — вдруг быстро заговорил Никита Федорович, глотая слова и не оканчивая их:- как хотите, а вы должны что-нибудь сделать нам. Так сидеть нельзя. Она может вернуться, и мы должны помочь вернуться. Вы как хотите, а я решил уже, что еду завтра в Москву.
Он говорил без придыхания и остановок, ровно, не понижая и не повышая голоса, как будто говорил все одну и ту же фразу.
Талызин помолчал.
— Слышишь? — обернулся он к Лаврентию шепотом, но не стесняясь, однако, присутствием Никиты Федоровича:- Хочет в Москву ехать. Нельзя пускать: может и себе, и другим бед наделать.
С этими словами Талызин повернулся к двери.
— Я посмотрю, кто не пустит меня! — громко крикнул ему вслед Волконский, ударив по столу кулаком.
Талызин остался на ночь.
Князю Никите принесли постель в его комнату. Он велел постлать ее на полу и лег, не раздеваясь. Лаврентий остался у него в комнате, но Никита Федорович прогнал его. Лаврентий сел за дверями.
'Им кажется, что я — сумасшедший, что я сошел с ума! — подумал Волконский, оставшись один, и улыбнулся этой мысли. — Господи! Да ведь сумасшедшие ничего не понимают, а я все могу сообразить, все вижу и чувствую, и мучаюсь'.
Он поднял голову и, облокотившись на руку, лежа стал смотреть пред собою.
Ему вспомнилось широкое поле с убегавшею вдаль дорогою, но не такое, как было сегодня пред его глазами, и на дороге всадники, и она, его будущая жена, в красной накидке и зеленом платье, потом охота, скачка в лесу, старый замок и черный доктор с его предсказанием. И князь Никита вспомнил тоже, что всю свою жизнь учился побеждать в себе ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_и_е страсти и страдания, что хотел быть выше их, и вот страшный искус был уже пред ним, и он не знал, как выдержит его. Легко ли сказать: что выносил он, и что еще ждет его!..
'А они думают, что я — сумасшедший!' — снова улыбнулся он.
Была уже средина ночи, а князь Никита все еще лежал с открытыми глазами, не смыкая их ни на минуту.
— Ну, пора! — проговорил он и поднялся.
Он тихонько приотворил дверь. Она скрипнула. Никита Федорович притаил дыхание, но все было тихо. Лаврентий спал на стуле за дверью. Волконский, сам не слыша своих движений, как тень, прошел мимо него. В средней комнате лежали шляпа и трость Талызина; князь взял их, открыл окно и вылез из него. Теперь он был на свободе.
V
РАЗЛУКА
Добравшись до Москвы, Никита Федорович прежде всего постарался отыскать Веселовского, но это не скоро удалось ему. Дня через три он нашел его наконец и узнал, что Веселовский 'был тоже взят'. Из остальных друзей жены Волконский не знал, кто был в Москве; и их нельзя было видеть.
Никита Федорович вспомнил об Апраксине, которого он знал еще, когда тот был в Ревеле генерал- губернатором.
Граф Федор Матвеевич Апраксин, сподвижник покойного императора Петра I, был членом Верховного совета, считался добродушнейшим человеком и многому мог помочь, если б захотел. Он был еще покойным императором возведен в чин генерал-адмирала, всегда был на виду и теперь занимал выдающееся положение, но при этом никогда не имел врагов и неприятелей. Его как-то все любили.
Князь Никита решился пойти к нему. Еще день прошел в розысках дома, где жил Апраксин.
Он пришел к Апраксину прямо с парадного крыльца. Сидевший в передней графа старый дворовый, вязавший чулок, встретил его вопросительно-недоумевающе.
— Доложи графу, что князь Никита Федорович Волконский желает видеть его.
Эти слова были сказаны таким голосом, и осанка князя Никиты, несмотря на его одежду, так поразила старика, что он встал и пошел докладывать.
Апраксин принял Волконского у себя в кабинете, сидя. у бюро, с табакеркой и платком в руках.
— Милости прошу, будьте здоровы, — ласково встретил он князя Никиту, как неизменно встречал каждого своею добродушной улыбкой.
Никита Федорович сразу заговорил о деле. Апраксин выслушал, не перебивая, грустно-серьезно.
— Знаю, знаю, — проговорил он наконец. — Намедни в Верховном совете слушали.
— Ну, и что ж? — бледнея, спросил Волконский.
Старик Апраксин пожал плечами.
— Ничего против немцев не поделаешь. Уж больно они скоры и все поворачивают на свою сторону. Я еще тогда в Петербурге за Маврина да Ганнибала старался говорить — куда! Только хуже вышло.
Федор Матвеевич махнул рукой, в пальцах которой зажал уже щепотку табака, и потом впихнул этот табак в нос.
— Ну, а теперь? — спросил опять Волконский.
— Теперь?… что ж теперь?… Да вот самое дело у меня, — я прочту, если хотите. — Апраксин взял
