Мы с Федей переглянулись: что это на нее нашло?
— Неразумная ты головка, дитятко! — говорю.
— Да кто ж за нас? — твердит.
— Сами мы за себя да бог за нас! — отвечаю ей.
IV
С той поры только и речи у Маши, что про барыню. 'И кто ей отдал нас? и как? и зачем? и когда? Барыня одна, говорит, а нас-то сколько! Пошли б себе от нее, куда захотели, что она сделает?' Откуда у ней такие мысли брались, что в пору только старому человеку подумать! Отгонишь ее: 'Полно тебе, Маша, молоть!' Она себе сядет, задумается, да иной раз, подпершись ручкой, так долго-долго сидит, думает… Вдруг одним утром к нам староста на двор. Маша завидела его, побелела и отбежала в уголок. Вошел и кличет Машу на работу. 'Иди, говорит, на барщину, красная девушка!' Шуткою хотел развеселить нас, что ли, — добрый был человек покойник, — да видит, что мы головы повесили, и сам вздохнул. 'На меня не пеняйте, молвил, я сам человек подневольный!' — Иди, Маша! — говорю.
А на Маше лица нет. Крепко уцепилась за лавку ручонками. 'Не пойду, шепчет, не пойду!' Мы ее уговаривать, усовещивать: 'Через тебя и нам достанется!', а у нее одно слово ответное: 'Не пойду!' Что с ней сделаешь? И жалко ее укорять-то, девочка совсем потерялась. Мы отговорились: больна Маша. Ведь доля-то наша такая, что порою поневоле слукавишь!
Горькая доля, скажу вам!
Надеялась я, что ласкою её ублажу, и все тихонько уговаривала… Не слушается девочка… Прошел год, другой, третий… Уж сколько мы хлопот, сколько горя набрались с этой Машей! Полоть ли огороды барские кличут, по ягоды господам посылают, — 'Не могу! — говорит Маша, — я больна!' А барыня ее помнила и все, бывало, спрашивает: 'Отчего нет на работе Ивановой Машки? Больна? Чем это больна?
Приведите, я посмотрю ее сама'. И водили к ней Машу сколько раз. 'Чем больна?' — 'Все болит!' Барыня побранит, погрозит и прогонит ее… 'Чтоб была завтра на работе! прикажет, слышишь?' — 'Слышу', — ответит Маша, а не пойдет и завтра.
Стала барыня очень гневаться, и за нас с Федею принималась, что мы Маше потакаем.
А мы сами тому не рады, сами ее увещаем — иди! Один раз грех-то был, что мы слукавили; кто ж ее знал, что за это уцепится… Стоило только Маше поклониться, попроситься — барыня ее отпустила бы сама, да не такая была Маша наша. Она, бывало, и глаз-то на барыню не поднимет, и голос-то глухо звучит… а ведь известен нрав барский: ты обмани — да поклонись низко, ты злой человек — да почтителен будь, просися, молися: ваша, мол, власть казнить и миловать — простите! и все тебе простится; а чуть возмутился сердцем, слово горькое сорвалось — будь ты и правдив и честен — милости над тобою не будет: ты грубиян! Барыня наша за добрую, за жалостливую слыла, а ведь как она Машу донимала! 'Погодите, — бывало, на нас грозится, — я вас всех проучу!' Хоть она и не карала еще, да с такими посулками время не весело шло.
V
— Вот, Маша, — говорит Федя, — какая у тебя совесть-то! Нипочем тебе в глаза неправду говорить. Чем ты больна? Только бога гневишь. Я ведь вижу, как ты по вечерам танки-то водишь… До барыни, думаешь, не дойдет? Нехорошо, что ты нас под барский гнев подводишь!
Махнул Федя рукой, да и замолчал. А Маша вспыхнула, вздрогнула, а сказать ничего не сказала. Только с той поры она не идет на улицу. Ну, думаю, не долго она посидит — соскучится… Проходит неделя, проходит месяц — она все дома, — только, припавши к окошечку, смотрит, как другие гуляют. А у нас в погожий вечер на улицу сберутся и девушки, и ребятишки сбегутся, — тут пойдут игры разные, беготня, песни… Иной раз подумаешь — тонкозвенящими колокольчиками полна целая улица! Так и разливается веселый смех молодой, то писк слышен, то плач ребячий… Вышла молодуха унять озорников и все покрыла своим голосом, звонким, строгим… А Маша тоскливо прислушивается, отклик всякий, всякое слово ловит, и сама она не замечает, как слеза сбежит горючая. Жду-пожду, что вот она попросится, — нет, видно не дождешься! Совестится, думаю, девочка, дай уж я выручу ее.
— Маша, — говорю, — чего не пойдешь, не погуляешь, дитятко? Поди-ка, развейся немножко.
Сама гляжу на нее: вот обрадуется? а она мне этак спокойно отвечает:
— Нет, — говорит, — я не пойду.
— Да что ты, Маша? Морочишь меня, что ли?
— Не пойду, — опять проговорила, а сама и бровью не шевельнет.
— На меня, что ли, сердишься? — спрашивает Федя. — Ты лучше позабудь, — просит ее, — барыня крепко меня донимала за тебя, — так я упрекнул… Самому, видишь, горько стало. Не сердись, Маша, поди на улицу!
— Я, — отвечает, — Федя, не сердита, только ты не упрашивай меня понапрасну — не пойду.
И не раз мы ее уговаривали, просили, как просили-то!
— Не пойду!
VI
Не на шутку я стала тревожиться. Сидит она целый день задумавшись, и слова от нее не добьешься… худеть стала…
'Полечить ее надо, Федя, говорю, надо дерновской лекарке поклониться'. А на Дерновке лекарка была умная, знающая. Как услыхала об этом Маша: 'Тетушка, говорит, милая, не лечите вы меня — не вылечите!' — 'Что ее слушать', — думаю и таки послала Федю на Дерновку. Привез он лекарку; осмотрела она Машу.
— Недуг ее, видно, от тоски больше, — говорит. Поглядела на всех нас. — Кажись, обижать ее у вас некому; на зазнобушку сердечную еще пора не пришла, — не с глазу ли? Расскажите-ка мне, что вы сами думаете?
— Не знаем, голубушка, — говорю. Побоялась признаться, что барский глаз сглазил…
— Эх, родные, уж вы не потаите, правду мне окажите, — я вас не выдам.
Так она добродушно это сказала, что я ей и призналась: так вот и так, на барыню я думаю.
— Бывает, родная, бывает, — промолвила старушка. — С той поры неможешь, касатка? — у Маши спрашивает.
А Маша не то усмехнулась, не то помрачилась.
— С той поры! — ответила.
Покачала головой лекарка, и еще пристальнее поглядела на Машу, и опять головой покачала. Умыла ее и травку какую-то дала.
— Ты травку пей-таки до восходу солнечного.
Провожаю я старушку, да и спрашиваю:
— Что, голубушка, чем утешишь меня?
— Да как бог даст! — говорит. — От девочки не добьешься ничего, словно она сама свой недуг-то голубит!
VII
