свойственно не привыкшим к обуздыванию своих желаний и укрощению своих страстей господам и госпожам.
Против нее, но более в тени, прислонив тощую спину к древесному стволу, сидит тоже немолодых лет помещик. Черные впалые глаза его быстро бегают; темножелтое широкоскулое лицо непрестанно подергивается; он покашливает сухим, порывистым кашлем, и крючковатые персты его поминутно хватаются за синий атласный галстук и дергают его, словно он давит длинную сухую шею; злобная, горькая усмешка часто искривляет бесцветные широкие, мясистые уста.
Несколько от них поодаль, избрав себе опорою тонкий, гибкий ствол молодого деревца, полулежит юная, прекрасная благородная девица. Яркая зелень листвы чудесно обрамливает ее цветущий образ; проникнувшая сквозь листву полоска солнечного луча играет на розовой ланите, задевая край прозрачного уха, сияющего изумрудной серьгой. Благородная девица, сложив на коленях белые, изнеженные руки, украшенные сверкающими перстнями и запястьями, с ленивым недовольством глядит бесцельно в пространство.
Но время от времени темные глаза ее вспыхивают, точно какая-то тревожная мысль, как некая молния, мелькает в ее умащенной благовониями и причудливо убранной голове.
Она на мгновение смыкает, как бы утомленная неотступными докучными видениями, вежды, затем открывает уже утратившие сияние очи и снова бесцельно, с ленивым недовольством глядит в пространство.
Шарообразная помещица восклицает пискливым дискантом:
— Нет, нет, вы только себе это представьте, Виктор Иваныч! Нет, вы только себе представьте! 'Мне, говорит, что вы, что мужик —
— А вы, Варвара Павловна, чего же изволили ожидать после того, как нас ограбили и обесчестили? Чего вы изволили ожидать, позвольте узнать? — желчно вопрошает Виктор Иваныч шипящим шепотом, прерываемым кашлем.
— Ох, Виктор Иваныч! да я ведь все-таки надеялась! Я думала, Виктор Иваныч, что все это только так: постращают, да и бросят… Ох, прогневили мы, верно, творца небесного.
— Нет-с, когда уж вас ограбили, так вы не надейтесь: надеяться тут, Варвара Павловна, нечего! Когда вас ограбили, вы извольте ожидать убийства! Да-с!
— Что вы, Виктор Иваныч! что вы!
— Да-с, ожидайте теперь убийства! И те самые мужики, которые теперь шапки передо мной не снимают, — слышите? шапки не снимают! — придут и предадут нас смерти!
Варвара Павловна точит обильные слезы.
— Мне себя уж не жаль, Виктор Иваныч, — всхлипывает она: — мне жаль вот Серафимочку!
Прекрасная юная дворянка хмурится и вздыхает.
— Мне жаль Серафимочку, Виктор Иваныч! Лелеяла, думала на радость… а вот привелось… Что ж, ей теперь самой комнаты, что ль, мести? Этими-то руками, Виктор Иваныч? Вы поглядите на нее!
Серафимочка сама взглядывает на свои белоснежные, сияющие золотыми украшениями руки и тоже, повидимому, недоумевает: как ими мести?
— Вы, Виктор Иваныч, поймите! Вы поймите только, каково мне-то! Поймите!
— Я понимаю-с, — ответствует Виктор Иваныч. — Я понимаю-с!
Наступает молчание, прерываемое только пискливым всхлипываньем Варвары Павловны.
— Уж лучше бы прямо в гроб! Уж лучше бы прямо…
— Но это не долго продлится! — вдруг восклицает Виктор Иваныч, — это не долго продлится! Права наши воротятся!
— Воротятся, Виктор Иваныч? — восклицает Варвара Павловна, мгновенно озаряясь упованием на приобретение утраченных ею благ. — Воротятся?
Серафимочка тоже несколько содрогается и не без сердечного интереса устремляет взоры на Виктора Иваныча.
— Так воротятся, Виктор Иваныч? — Воротятся!
— Дай-то господи! Я, Виктор Иваныч, признаюсь вам, я ведь к ворожее ездила, как в Москве была, и к блаженному тоже ходила. Блаженный-то неясно говорил — все больше гору Арарат поминал. Вы не знаете, что это такое значит гора Арарат? 'Взойдешь, — говорит мне, — на гору Арарат…' Не знаете?
— Я полагаю, это значит: взойдешь на высоту…
— Ах, так это и есть! Так и есть! Это хорошо! Ведь хорошо, Виктор Иваныч?
— Хорошо. А еще что он говорил?
— Остального не припомню. Да все больше про гору Арарат. Раз двадцать повторил: 'Взойдешь на гору Арарат!' А вот ворожея, так та все ясно-преясно мне рассказала. 'Не бойтесь, говорит, все ваше воротится, все пойдет по-старому. Опять закрепят их за вами, и опять будут те же подати и оброки. Вы, спрашивает, сбирали нитками и яйцами?' — «Сбирала», говорю. 'Птицей и полотном сбирали?' — «Сбирала». — 'Ну, говорит, и опять будете сбирать и еще больше можете тогда на них наложить. Сколько, говорит, угодно, столько и наложите. И сечь их, говорит, опять тоже можете, и девкам косы резать, и покупать их, и продавать — все!' Так и скачала: все! Я ее сколько раз переспрашивала: 'Так ли вы скачали? все ли?' — 'Все, говорит, уж вы не беспокойтесь'. Вот только время-то она не назначила! Как я ее ни просила, время точного не назначила. 'Когда ж, говорю, мы этого дождемся?' — 'Когда дождетесь, тогда и узнаете', говорит. Непреклонная такая, — так-таки и не сказала. Может, нам-то и не доведется уж увидать! Вот вы, Виктор Иваныч, тоже говорите: 'Все воротится', а когда? Вот и не скажете, когда!
Виктор Иваныч сохраняет мрачное безмолвие.
— Не окажете, Виктор Иваныч? Хоть бы так сказали, не точно… вот, мол, года через два или через год… все бы легче…
— Это длиться не может! — отвечает, наконец, Виктор Иванович, причем шипящий его шепот переходит в свист: — это длиться не может! Есть бог в небесах! Есть… Это длиться не может!
Он задыхается. Снова наступает безмолвие. Серафимочка слегка вздыхает и снова устремляет безучастные взоры в пространство.
Виктор Иваныч внезапно нарушает это безмолвие возгласом, исполненным дикого исступления:
— Мать пресвятая богородица! услыши мя! услыши мя! услыши мя!
Он весь дрожит, слезы катятся по его ввалившимся ланитам, глаза безумно блуждают.
— Услыши мя! услыши мя!
Встрепенувшаяся Варвара Павловна начинает вторить тихим писком.
— Услыши! услыши!
Юная Серафимочка не вторит словами, но омрачившееся чело ее не менее ясно взывает к божеству:
— Услыши! услыши!
. . . . .
Я вижу другую группу.
У подножия пирамидального монумента из серого мрамора, остроконечная вершина коего увенчана металлическим украшением, долженствующим изображать солнце, но более напоминающим трещотку, а бока испещрены золотыми письменами, повествующими о доблестном участии покоящегося тут генерала в битве при Очакове, сидят двое — очевидно, связанные между собою священными узами брака и купеческого происхождения.
Глава семейства отличается крепким телосложением и соответствующею тому тучностию; он, видимо, чрез меру насыщен и крайне отяжелел; зоркие глаза его посоловели и как бы покрылись пленкою; проворные, изощрившиеся с аршином руки опущены небрежно — он отдыхает от дел, он нежится; мелкие капельки пота выступили на покрывшемся малиновою краскою широком лике его, светлорыжая борода
