Влияние старообрядства, вообще действовавшего с большею смелостью и успехом на всех окраинах Великороссии, наиболее сильно выразилось именно здесь. Сюда устремилось самопроизвольное переселение противников церковного исправления и направлена была ссылка самим правительством самых главных руководителей всего дела: епископа коломенского Павла, протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Феодора и других. Вооруженное десятилетнее сопротивление Соловецкого монастыря, самосожжение заключенных в монастыре Палеостровском, сожжение живыми на костре пятерых в Пустозерске были слишком крупными явлениями, которые произвели сильное впечатление на массу, и до сих пор рассказы о них живо сохраняются в народной памяти. В Выгорецких скитах, быстрое возрастание которых также не могло не повлиять на народ в пользу старообрядства, один из братьев Денисовых (Семен), происходивших из захудалого рода новгородских князей Мышецких, посвятил свою жизнь написанию и распространению сочинений в пользу своего дела. Сочинения эти, вместе с поучительными посланиями Аввакума и его союзников, распространились в народе в огромном числе списков. Для этой цели приспособлена была в одном из Выговских скитов (Лексинском) целая мастерская из девиц, искусных переписчиц. Здесь же составлено подробное описание Выгорецкого общежительства (Иваном Филипповым) и также распространено было в большом количестве списков. Установившееся на твердых основаниях учение беспоповщины в то же время потребовало уставщиков и толковников, приготовлением которых и занялись с ревностью уединенные скиты. Самообразование наиболее грамотных в том же направлении, предполагавшем известного рода нравственные и материальные выгоды, также имело надлежащее место в подспорье Даниловскому, Топозерскому и другим скитам. Семена падали на восприимчивую почву. Стремление к грамотности и чтению священных книг было сильно развито не только в старообрядцах, но и в среде православных. Известно, что до архимандрита Димитрия (в тридцатых годах нынешнего столетия) вся клиросная и 'псаломническая служба в Соловках отправлялась не монахами, а теми штатными служителями, которые обязательно исправляли монастырские работы и поступали в монастырь из поморских крестьян. Димитрий первый стал образовывать чтецов и певцов из монашествующей братии. Уходившие из монастыря служители уносили (…) возбужденную жажду к чтению цветников, миней. И дома продолжали они списывать и переписывать самые разнообразные выборки из священных и апокрифических книг. Долгие зимы, обязывавшие безвыходным житьем дома (…), немало способствовали этим занятиям, хотя возбужденный ум не останавливался ни перед какими препятствиями. Мы видели несколько и имели в своих руках два подаренных цветничка, писанные на бересте, переплетенной листами в настоящую книгу, полученные нами в самых удаленных от жильев и всяких дорог селениях, — знак, что береста потребовалась в замену бумаги, которой нельзя было достать в то время, когда хотелось списывать. Мы не помним ни одного селения не только в Поморье, но и на Печоре, где бы нам не указали на таких людей, которые владели рукописями и писанными книгами в самом разнообразном количестве: ими наполнены были сундуки и большие короба. Все это полууставное письмо по времени принадлежало к прошлому веку и в очень нередких случаях к XVII веку. Имена и деятельность многих из таковых грамотеев и любителей сделались даже весьма известными и почтенными. Холмогорский мещанин Василий Крестинин и сын архангельского купца Александр Иванович Фомин были избраны корреспондентами Академии наук за свои полезные занятия литературой, учеными исследованиями, за ревностные занятия археологией и за разыскания различных древних актов (между прочим двинского летописца, списка кормчей). Фомин составил описание Белого моря и разных местных промыслов. Крестинин написал 'Начертание истории города Холмогор', о двинском народе, о древних обитателях севера и проч. Оба они в тот год, когда по проекту их гениального земляка М. В. Ломоносова основывался первый русский университет в Москве, учредили по собственному побуждению и почину общество для исторических исследований с тремя другими архангельскими гражданами. Целью общества было собрание древних актов, на что богатый Фомин не жалел издержек, а Крестинин трудов среди всеобщего равнодушия со стороны начальства и среди преследований и препятствий со стороны чиновников. Академики Лепехин и Озерецковский, путешествовавшие в 1771 году, во многом обязаны были этим людям, никогда (что замечательно) не выезжавшим за пределы родной губернии. Конечно, жизнь в Архангельске этих самоучек наших ставила в нравственные условия несколько лучшие, чем тысячи других, им подобных. В Архангельске жило много иностранцев, привлекаемых сюда сколько жаждою корысти, столько же и потребностями высшими, в качестве мастеров, механиков и на заводы и даже ученых, желавших изучить новый и оригинальный народ, поставленный в столь же оригинальные условия быта. Известно, что занятия архангельских археологов тамошними чиновниками принимались за нечто противное религии, что их прозвали «фармазонами» именно за знакомство с иностранцами и довели их насмешками и преследованиями до того, что общество их принуждено было разрушиться и продолжать дальнейшую деятельность только в лице двоих. Конечно, эти двое не могли от иностранцев заимствовать любви и направления в трудах по русской археологии, тем не менее они могли в них встретить поддержку и известную долю поощрения — именно то, чего, к сожалению, недоставало другим нашим самоучкам. Говорим 'к сожалению' именно потому, что практический русский ум в тысячах наших самоучек выразился стремлениями к применению и уразумению наук положительных, каковы математика и механика. В Архангельске и около него для таких одаренных натур нашлось бы в это время много образцов и поучения, но в Архангельске же дарования их, без руководства и указаний, погибали бесследно и задаром. Одним удавалось изобретать какие-нибудь замысловатые и остроумные секретные замки, самодвигатели, часы, т. е. вещи, большею частью уже давно изобретенные, другим доставалась еще горшая участь и между прочим, когда очень часто преходилось попадать на мысль отыскания 'вечного движения', впадать следом за тем в безнадежное мистическое или предметное умопомешательство. Требовалась счастливая звезда, решительный шаг, вдохновляемый незаурядным призванием и такою энергией в увлечении, какая достается на долю лишь гениальных натур, чтобы результаты являлись более благоприятными.
Такою натурою наделен был от природы один из земляков Крестининых и Фоминых, который точно так же погиб бы в печальном звании и положении недоразвившегося самоучки в ожидании какой-либо благоприятной случайности, если бы в этой натуре не было неудержимых порывов и решительности разорвать все препятствия и смело направиться к цели хотя бы на другой конец света. Энергия эта увенчала дальнейший успех его действий и в лице его высоко подняла значение русского простого человека, его ума и способностей, до тех пор признаваемых пригодными лишь на черные работы и мышечный труд. Для исполнения своего высокого призвания гениальный холмогорец Михайло Васильевич Ломоносов бежал с родины. Здесь в ревизских сказках, в графе о занятиях и роде жизни, числился он 'в бегах', т. е. в неизвестной отлучке, даже и в то время, когда имя его как первого русского ученого известно было далеко за европейской нашей границей и плодотворная деятельность на пользу отчизны не знала устали и не находила конца и пределов в многообразных применениях и изобретениях.
На родине сведения о гениальном математике очень скудны. С величайшим трудом удалось товарищам по академии, Лепехину и Озерецковскому, доискаться до места его родины и вызнать несколько незначительных подробностей об его жизни в родной семье. Деревня Денисовка успела переименоваться в Болото, на месте дома Василия Дорофеева стоял дом дьячка. Не изменился лишь печальный вид его скудных родимых мест — неизменного острова, расположенного между рукавами Двины, с одной стороны в виду старинных Холмогор, откуда еще не переведена была епископская кафедра, и с другой — в виду Вавчуги, где в то время, когда рос Михаил Васильевич, находилась в полном разгаре деятельность Бажениных и еще жили свежими воспоминаниями о великом Преобразователе России. Скудная земля обязывала жителей отхожими промыслами, и в числе других и отца Ломоносова. Единственный сын его, Михайло, обязанный разделять труды семьи, тут получил первые уроки терпения и увидел первые примеры настойчивости в достижении целей и изобретательности. После домашней науки немудрено ему было добежать до Москвы в чужом китаечном полукафтане и с тремя рублями денег. Родина успела, однако ж, снабдить его всем, чем могла, в другом отношении: грамотность в среде населения была достаточно развита и тем более была обязательна для Ломоносова, что отец его придерживался раскола беспоповщины. Даровитого мальчика, обладавшего природною глубокою памятью, обучил и начаткам не иной кто, как той же Куростровской волости грамотный крестьянин Иван Шубной. Уже одной возможности читать книги достаточно было для шестнадцатилетнего Ломоносова, чтобы задумать неслыханное в тех местах дело — совершенно безраздельно посвятить всю свою жизнь обучению себя и науке. А так как на родине была только одна и то кое-какая школа для духовных, то и оставался прямой выход — покинуть родину и бежать в Москву по дороге, хорошо известной северным торговым и промышленным людям. Назад
