Костромы, ехал в направлении Кирова. Там вообще места безлюдные и дорога-то какая-то странная — ни одной машины, ни встречной, ни попутной. Дождь начинается, а я без домкрата. Правильно, на фиг в экспедиции домкрат. И вот стою, репу чешу, тоска тоскливая. Понятно, что я все равно что-нибудь бы изобрел… Уже полез за топором, и вдруг в этой пустыне появляется машина. И не просто машина, а такая серьезная, подготовленная. Останавливается, и оттуда вылезает старый гонщик Сан Саныч Трушников (ух как я обрадовался!), которого я последний раз видел на «Тосненских болотах» [3] пять лет назад, и у него есть и домкрат, и компрессор, и все, что ни пожелаешь. Мы с ним быстро перекинули колесо, поговорили, выпили чая. Я ему говорю: «Сан Саныч, ты только никому не рассказывай, что я без домкрата езжу». А Сан Саныч говорит: «Женя, а зачем теперь тебе домкрат, ты уже все равно без запаски?!»
ИРБИТСКАЯ-СТРИТ
Когда я был президентом Фонда, день заканчивал очень поздно, потому что ездил на Белоярку, заезжал на Изоплит в реабилитационный центр и только после этого, полностью высушенный, почти ночью ковылял домой.
А Витя Махотин жил прямо по дороге, на улице Ирбитской. Витя называл ее «Ирбитская-стрит» и добавлял, что раньше он жил на «Финских коммунаров-стрит».
У меня руль прямо сам туда поворачивал. Я стукал кулаком в стенку, заходил.
Витя жил небогато, но очень чисто. У него в комнате была куча книжек и картинки. Картинки он мне дарил (а я еще, болван, кочевряжился и не всегда брал). Мы с ним чаю заварим в эмалированных кружках, пряники, сахар… И сидим, о жизни разговариваем.
А тут как-то Витя достал альбом с фотографиями.
Я смотрел, смотрел:
— Витя, а сколько у тебя детей?
Не задумываясь:
— Восемнадцать.
Я взвыл:
— Витя, ну хорош врать! Если б ты сказал «пять», ты б меня уже убил наповал. Ну, скинь немножко!
— Хорошо. Шестнадцать. Но больше не скину, даже не проси! — Вскочил. Борода всклокочена. — И не вздумай торговаться, я против истины не пойду!
Я говорю:
— Ну, хорошо, перечисли.
— Лешка, Петька, Ленка, Илюху ты знаешь, Анька, Вовка, Прохора ты знаешь, Серега, Клавка…
Бормотал, бормотал, загибал пальцы — сбился.
— Слушай, — говорит, — я ведь тебе наврал. Похоже, все-таки восемнадцать.
Я тем временем фотки смотрю:
— Витя, ты сколько раз был женат?
— Восемь. Или девять. Вот здесь точно не скажу — соврать боюсь.
Показываю фотку:
— А это кто?
— О! Это Светка! Как я ее любил!
— Это что, мать Прохора?
— Нет, мать Прохора — другая Светка. Я ее еще больше любил! Это Ленкина мать.
— Так это она к тебе с дочкой тогда приходила?
— Нет. С дочкой Юля приходила.
— Это с которой у тебя еще в детдоме любовь была?
— Нет. В детдоме у меня была любовь с Танькой… Как я ее любил!
Я растрогался.
— Витя, — спрашиваю, — это была первая любовь?
— Что ты! — отвечает. — Первая любовь вот — Аленка! Выхватывает фотку: стоит испуганная девочка с мишкой в руке, мишка свисает до полу.
Начинает мечтательно:
— Ей было семь, а мне восемь…
— Так ты же говорил, что она была взрослая!
— Это не она была взрослая! А наша воспитательница Элла Герасимовна! Но это было уже позднее…
— А это кто, твой друг?
— Какой друг?! Это мой сын!
— Так это который от Розки?
— Ну ты даешь! От Розки — Илюха! А это Ваня — от Лили.
— Вот это, что ли, Лилина фотка?
— Это не Лиля! Это Генриетта! Я ее до сих пор люблю!
— А это чья фотка?
Бамс меня по руке!
— А вот этого не трожь! Могут у меня, у взрослого человека, быть маленькие тайны?..
Конечно, Витя прикалывался. Потому что имена каждый раз менялись. Но получалось у него очень складно и красиво.
Когда Витя умер, его отпевали в Михайловке. Было огромное количество безутешных женщин. Я такого не видел нигде.
И совсем по-другому плакала красивая рыжая девчонка, похожая на Витю.
На самом деле у Вити трое детей: Илья, Прохор и Клава…
У нас в Екатеринбурге Витю знают все. Человек небогатый, умудрялся помогать всем. Картинки свои не продавал — дарил. А если и продавал, деньги тут же раздавал. Сам детдомовский, горя в жизни хапнул. Последние годы сидел в башенке на Плотинке и много работал. А какая краска была, ту и использовал. Зеленый, так зеленый. Розовый так розовый. Тут как-то случился у него избыток коричневой краски. Заскочил я к нему в башенку с яркого солнечного света в сумрак. А он накрасил картинок и развесил их по стенкам. А я Витю очень любил, увидел картинки и расстроился. И зачем ты, говорю, Витя, такой фигни накрасил? А Витя поджал губы, строго поглядел на меня и сказал сухо: «А это уж извини, это уж как получится…»
ПОЛНЫЙ ПЕРДИМАНОКЛЬ!
Купил старую книжку замечательного исследователя русского быта С. Максимова «Крылатые слова». Толкование известных русских поговорок, как-то: «подкузьмить да подъегорить», «бей в доску — вспоминай Москву», «вольному — воля (спасенному — рай)», «послов не рубят», «у нас не в Польше», «собаку съел», «печки-лавочки», «задать карачун» и т. д.
Среди прочего — толкование слова «галиматья». Оказывается, был такой доктор в Париже — Галли Матьё, который умел смешить своих пациентов до такой степени, что зачастую служил целительным лекарством. Доктор получил обширную известность и практику. Его везде приглашали, и он разрывался, не поспевал. И тогда придумал рассылать больным печатные листочки, в заголовке которых стояло его имя, а под ним разнообразные остроты и каламбуры…
