ответа. — Сейчас нет, Саша… Я очень люблю тебя. Мы можем сейчас заняться любовью, но этого не сделаем. Знаешь почему?
Он отпустил ее плечи:
— Да. Этого не хочу я.
— Причина в том, что ты сомневаешься. Не даешь себе полностью поверить в то, что видишь. Я живая, как и прежде.
Теперь она смотрела на него с надеждой. Еще он видел, как потемнела, стала синей глубина ее глаз. В них была тоска.
— Прости, — упавшим голосом, произнес он, чувствуя, как жар стыда разгорается в сердце. — Я не хочу говорить об этом, тем более ты знаешь все сама. Как я понял, ты хорошо умеешь читать мои мысли.
Виорика вяло улыбнулась:
— И сейчас ты, милый, ошибаешься. Я могу прочитать только то, что не сказано, а сами мысли — нет.
— Как это возможно? — без особого любопытства спросил он.
— Недосказанное, откровенное, но нерешительное — это как крик, но только немой. Ты понимаешь?
Александр грустно усмехнулся:
— Я, наверное, кричу оглушительно. — Он пошел дальше по тропинке, слыша, как за спиной шуршат опавшие сосновые иглы под ногами женщины — она шла следом. — И, чтобы не кричать, я постараюсь рассказать все естественным языком. Думаю, что нам надо многое обсудить.
— Я буду только рада, — услышал он журчание ее голоса.
— Все должно иметь свое время, и свое место.
— Ты прав.
— Но то, что случилось, нарушает все законы мироздания!
— Те законы, которые известны, — добавила Виорика.
— Может быть. Я думаю, что ты имеешь полное право утверждать обратное. Ты знаешь больше. Но я хотел сказать, что…
— Что ты ее любишь?
Этот вопрос заставил его остановиться и задержать дыхание. Он обернулся. Виорика стояла на тропинке в своём великолепном и памятном для Александра платье, и лучи солнца, пробивая пушистые кроны нежно шумящих сосен, играли золотыми солнечными зайчиками на ее лице, плечах и руках, вспыхивали блеском золотых нитей в ее волосах. А на ее ресницах, блестя бриллиантами, дрожали капельки влаги. Виорика часто моргала, стараясь изо всех сил запретить своим слезам катиться по щекам.
Он подошел к ней, обнял и прижал к себе, смущаясь собственному чувству жалости к этой женщине. Он понимал, что не имеет никакого права так поступать с нею, но и в то же время, как ему следовало поступать по отношению к себе?
— Виорика, не плачь, пожалуйста, — шептал он, уткнувшись носом в ее волосы. — Ты не должна этого делать.
— Я стараюсь, но у меня ничего не получается, Саша, — всхлипывала она. — Я так долго ждала тебя, а теперь понимаю, что ты очень далеко от меня, хотя и рядом.
— Я не виноват в этом, Виорика. Слишком многое случилось в последнее время и со мной, и с нами. Многого я не могу объяснить, не могу понять, не могу разобраться. Порой кажется, что мне пора возвращаться в психбольницу. Ведь то, что я вижу — это невозможно! Я это понимаю, но продолжаю все видеть. Понять не могу, но принимаю. Скажи мне, пожалуйста, я здесь оказался не случайно?
Виорика прильнула к нему, обняла и поласкала руками:
— Ты всегда был очень умным, любимый. Каждый из нас пройдет свой путь.
— И ты знаешь, что я должен буду сделать?
Она немного отстранилась от него и взяла его лицо в свои руки:
— Я не могу тебе сказать. Прости. Но обещаю, что ты все скоро узнаешь сам. Тебе расскажут. Обязательно.
Она взяла его за руку, и повела туда, где тень папоротников была наиболее густой, а сами растения поднимались выше человеческого роста, образуя в своей тенистой глубине тайный мир.
— Ступай за мной, любимый, — нежно произнесла женщина, ведя его в тень. — Ты не должен отказываться. Я так по тебе соскучилась.
В самой густой тени она остановилась, быстрым движением рук стянула платье, представая перед Александром абсолютно обнаженной, потом подошла к нему и прильнула, вся горячая от желания.
— Правда, что ты будешь меня любить сейчас?
Вместо ответа он поцеловал ее губы, чувствуя их солоноватость, тепло, реальность. Не было ни сил, ни желания отказываться. Это было как эхо давней любви. Они имели полное право к нему прислушаться, так как оно было отголоском их прошлого, короткого, но настоящего счастья.
Он взял ее на руки и осторожно положил на мягкий лесной мох, стал покрывать ее тело поцелуями, едва не теряя сознания оттого, что его давняя, почти умершая мечта стала реальностью, и оттого, как пьяняще журчал ее волшебный голос, сумевший через бескрайний провал вечности донести свою нежность:
— Люби меня, люби меня…
Их вскрики и стоны, полные наслаждения и радости, возносились над папоротниковым царством, разливались по изумрудному миру застывшего в своей скромности леса. Даже ветер, словно приникая к этой тайной сказке счастья, перестал шуметь в пушистых верхушках сосен, и замер в своей беззвучной высоте…
Они шли назад, останавливаясь едва ли не на каждом десятом шагу, чтобы еще и еще прильнуть к губам друг друга, словно таким способом необходимо было пополнить запас жизненной силы, без которой они не могли жить ни единого мгновения больше. Наконец, они вышли к хутору и пошли по проселочной дороге, чувствуя на себе по-доброму насмешливые взгляды жительниц этого поселка, которые вышли из своих хат, чтобы проводить счастливую пару слегка завидующими взорами.
— Почему ты называешь ее мамой? — спросил он, так как этот вопрос его мучил давно. Было странным то обстоятельство, что 'дочь' была, если судить о возрасте по внешности, старше своей матери.
— Потому, что она мне дала жизнь, — был ответ.
— Но жизнь тебе дали твои родители! — возмутился он.
— Саша, — произнесла Виорика с некоторой долей укора, — я все прекрасно помню, но та жизнь давно завершилась, а сейчас у меня другая, благодаря Анне…
Вдруг задрожал воздух, словно стонал целый хор невидимых мучеников. И в этом стоне было столько боли, муки, что казалось, где-то совсем рядом разверзлась земля, открывая жуткий мир преисподней. В этот момент Александр был готов поверить в это, тем более, что его заставляли прежде верить в то, что было невозможным. Одни заставляли, другие же, напротив, убеждали в обратном, и требовали отказаться, с профессиональной точностью и уверенностью клея ярлык 'сумасшедший'.
От этого звука-стона сжалось в судороге боли сердце, и не спасали даже ладони, которыми Александр плотно закрыл уши. Набатный стон пробивал оболочку тела, заставлял душу метаться в агонии боли и отчаяния.
— Что это? — закричал он, крутясь на месте, стараясь увидеть то, что могло создать такой звук. Он видел, как дернулся, словно поплыл весь хутор. Это продолжалось какое-то мгновение, ничтожную секунду, но все равно можно было заметить, как на мгновение оплыли словно сотворенные из воска белые хатки, ухоженные дворы и сады. Также было невозможно не заметить, что это мгновенное размытие коснулось только самого хутора и его обитателей, а весь остальной мир был торжественно неподвижен. — Что это?
Он обернулся в сторону Виорики. И к своему ужасу увидел, как женщина, которую еще совсем недавно он любил, задрожала, и ее лицо, перекошенное в гримасе ужаса, стало оплывать, втягиваться в себя —
