через Динабург, на станцию для встречи явились местные мировые судьи. Государь крайне не любил видеть бороды у представляющихся ему лиц, и борода получила право гражданства в нашем служебном быту лишь после его кончины. Увидев в среде динабургских судей несколько бородатых лиц, он прошел мимо, кратко и сильно выразив свое неудовольствие, и, вероятно, при одном из ближайших докладов министра юстиции обратил его внимание на эту инсубординацию. J] «Что же теперь делать? — шептал умирающим голосом мой посетитель. — Теперь все погибло: на моей службе поставлен крест», — и он с огорчением разводил руками. «Полноте, это все забудется очень скоро. Успокойтесь и поезжайте с богом домой. Я знаю, что вы, как судья, не поступитесь вашими убеждениями ни перед каким гневом, а тут такое мимолетное неудовольствие министра вдруг заставляет вас падать духом! Вам вреден петербургский климат. Вот и у Боткина вы не успели побывать! Уезжайте-ка подобру-поздорову, да и в лице вы изменились так, что просто стали неузнаваемы». Тут я пристально взглянул на него, чтобы проверить свои слова, и что же я увидел?! Библейская борода исчезла, и вместо нее от бледного и расстроенного лица почти до пояса тянулись длинные, висячие бакенбарды и между ними светился подбородок с широкой дорожкой, свежеприсыпанной пудрой. «Когда это вы успели?» — подавляя невольную улыбку, спросил я несчастливца. — «По выходе от министра», — скорбно отвечал он. «Уж лучше бы до входа к министру», — сказал я. Он безнадежно махнул рукой, и мы расстались. Конечно, его предположения о гибели служебной карьеры не оправдались, и он скончался в должности товарища председателя, оставив по себе добрую память.
В том же Харькове, но почти уже через тридцать лет, мне пришлось познакомиться и работать еще с одним местным следователем. Это был судебный следователь по особо важным делам Марки. Воспоминание о тяжелой и чрезвычайно ответственной работе по исследованию причин и обстоятельств крушения 17 октября 1888 г. императорского поезда между станциями Борки и Тарановка связано для меня с личностью этого почтенного деятеля. Я встретил в нем не только неустанного работника и отличного знатока своего дела, но и нелицемерного, искреннего и стойкого слугу Судебных уставов, умевшего, когда нужно, без задора, но с твердостью постоять за достоинство своего звания и самостоятельность своих действий. А это подчас было нелегко при той переоценке нравственной ценности судебных званий, которая тогда начала сильно развиваться и выражалась в перемещении центра тяжести судебной деятельности из суда в прокуратуру. Положение Марки, которому пришлось вести это следствие несомненной и глубокой важности, особенно усложнялось еще разнообразием взглядов влиятельных сфер и начальствующих лиц на свойства и характер причин необычайного крушения. Одни стремились найти в нем непременно и во что бы то ни стало признаки политического преступления, не гнушаясь чужими, иногда совершенно нелепыми, доносами и собственными вымыслами ad hoc
локомотивом и вагонами, двигался со скоростью шестидесяти пяти верст в час вместо установленных тридцати семи и шел двойной тягой, т. е. с двумя паровозами, тоже вопреки правилам разного типа (пассажирским и товаро-пассажирским). Это, стоившее многих жертв, крушение произошло на уклоне в 0,013, тогда как для Европейской России maximum уклона составляет 0,008, и в таком месте, где гнилые шпалы удерживали в себе костыли от расшитых поездом рельсов в некоторых местах в четырнадцать раз слабее нормального.
Судебному следователю Марки приходилось проявлять беспристрастие истинного судебного деятеля и свою деловую выдержку среди разнообразных общественных и служебных настроений, влияний, советов, намеков и инсинуаций. Но он шел своим путем и делал свое дело. По внешнему виду этого скромного человека трудно было при первом знакомстве определить его внутреннее содержание. Наружность его была довольно своеобразна. На его длинное туловище с короткими ногами природа посадила голову в непослушных вихрах над глазами, смотревшими в разные стороны, и дала лицо доброго сатира с длинной и редкой бородкой, завершив свою работу тем, что вырастила у запястья рук еще пару кистей с полным комплектом маленьких уродливых пальцев. Эти «дополнительные» руки, как какая-то опухоль, возвышались под рукавами и при поспешных и сильных движениях выглядывали на свет божий. К этому присоединялась особая изысканность манер, соответствовавшая его французской фамилии, и глухой замогильный голос. Но в этих косых глазах светились живой ум и тонкая восприимчивость, во впалой груди билось благородное, исполненное чувства долга сердце, и ни одна из его четырех рук, конечно, не подписала никогда ничего, за что этот достойный глубокого уважения судебный деятель мог бы покраснеть. Величайшею мечтою этого труженика, задавленного постоянною громадною работою, было получение места члена судебной палаты, но его постоянно обходили, оставляя изнывать чуткой душой и слабым телом за тяжелым, беспросветным трудом. В последний раз я видел его в 1902 году в Харькове во время визита его в семью, у которой я остановился. Он постарел, стал еще менее красив, и вторая пара рук как-то еще больше торчала под рукавами его форменного сюртука. Отойдя со мною в сторону от других гостей, он рассказал упавшим голосом, как тяжко ему производить — при наличности самых бесцеремонных местных давлений — следствие над несчастными в своей темноте, легковерном невежестве и нравственной одичалости крестьянами Богодуховского и Валковского уездов, привлеченными за участие в беспорядках и уже жестоко наказанными розгами под личным руководством губернатора, князя И. М. Оболенского, вскоре завершившего свою постыдную служебную карьеру бегством с генерал-губернаторского поста в Финляндии. Тяжелые вздохи прерывали речь доброго и беспристрастного человека, и в глазах его светилась исстрадавшаяся душа, оставившая через несколько месяцев навсегда свой необычный земной футляр.
Со следователями Петербургского окружного суда мне пришлось находиться в служебных отношениях почти в течение десяти лет в качестве товарища прокурора и прокурора, а затем по званию председателя суда. Многих из них уже нет в живых, другие давно оставили свою должность— «иных уж нет, а те далече» — но теплое чувство уважения к огромному большинству этих почтенных деятелей живет в моей душе и возникает с особой силой каждый раз, когда я вспоминаю годы нашего совместного служения правосудию. Следователей в Петербурге было много: в одной столице было в мое время пятнадцать следственных участков да в уездах шестнадцать, причем сосредоточение камер столичных следователей в здании окружного суда давало возможность постоянных личных с ними отношений и освобождало от излишней переписки.
Петербургские следователи были людьми различного темперамента, способностей и опыта, накопляемого долголетней практикой. Совершенно избежать некоторых трений между ними и лицами прокурорского надзора было, конечно, невозможно, но я тщательно устранял из возникших разногласий элемент личной обидчивости и резкого проявления своих прав, в забвении своих обязанностей по отношению к общему делу. Я храню у себя письмо, присланное мне при оставлении мной должности прокурора судебным следователем К. И. Ламанским, старейшим по годам службы и наиболее авторитетным представителем следователей, назначенных при самом открытии петербургского суда (их было восемь:
