Филипп не сказал Петру о том, что вчера, после возвращения на тоню, он зазвал звеньевого в свою боковушку. Усман догадался, о чем пойдет разговор, и сидел насупленный.
– Рассказал мне Петро… – начал было Филипп.
– Что Петра! Котенок еще твой Петра! – вскинулся Усман. – Ево голова плох варит!
– Ты не кипятись, – после короткого молчания сказал Филипп. – Думаешь, только ты такой сердобольный, а мы пеньки бесчувственные.
Перед Петром неудобно. Будто мальчишка ведешь себя. Зачем протокол порвал? Жулика выгородить хочешь?
– Жалка, Филипп, – признался Усман. – Его Дашка как будет жить? Полный дом балашка.
– Детей в беде не оставят.
– Когда мы остались без ата…
– Ты, Усман, одно с другим не путай. Твой отец землю свою, людей защищал. А этот грабит, браконьерничает.
– Сапсем плох дело, – засокрушался Усман. – Мы с Анохой вместе рос, одна чашка уха хлебал.
– Все это так, Усман. Только пойми и другое: ты, рабочий человек, прикрываешь жулика. Где честь твоя рабочая? Это доходит до тебя?
Разговор был долгим и, видать, ни к чему не привел. Филипп, вконец раздосадованный Усманом, осерчал не на шутку и сказал в сердцах:
– Пиши объяснительную. Все как было изложи. Милиция разберется, что к чему.
И Усман в долгу не остался, тоже вспылил:
– Ничава я не видал! Никакой жабра-мабра. Твой Петра все придумал.
Он ушел расстроенный и со вчерашней вахты обходил начальника тони и, конечно же, никакой объяснительной не приносил.
Обо всем этом Филипп решил пока не говорить Петру. Может, Усман еще одумается. Хотя, кто знает, какое коленце выкинуть может! А Петр, будто догадываясь о мыслях Филиппа, спросил:
– Неужели Усман будет Аноху прикрывать?
– Не думаю, – неуверенно ответил бригадир. – Усмана ведь тоже понять надо. Я не оправдываю его, нет. И все же… Когда отец у него ушел на фронт, на иждивении Усмана пятеро младших и больная мать остались. А самому пятнадцатый год шел. Голодали, рассказывают, по-дикому. Оттого у мужика и жалость к Анохиным детям. – Филипп поднялся с рундука и сказал, будто отрубил: – Ладно, это устроится. Воды нет – вот беда, так беда, парень. Тут дров можно больше наломать. А про Аноху ты пока помолчи, остальным ни-ни…
Петр в ответ не промолвил ни слова, лишь отвел глаза от Филиппа. Не сказал он и того, что Гриша-фонарщик уже знает обо всем. И поведал ему о вчерашнем не кто иной, как сам Петр, когда они перед вахтой натягивали на себя ловецкую амуницию. И Филипп, сам того не подозревая, надоумил Петра разоткровенничаться перед Гришей.
Вчера, когда Петр гостевал у бригадира, разговор ненароком зашел о директоре завода. Филипп пил чай и нахваливал Лебедкова: он и руководитель хороший, и хозяин что надо, у него каждая копейка гвоздем прибита, и человек обходительный, не накричит, не обидит подчиненного, и справедлив, легкости в жизни не ищет и детей своих тому не учит.
– С Гришкой-то своим ишь как обошелся? В неводные определил. Другой бы при конторе оставил, а Лебедков…
– Это наш Гриша? – поинтересовался Петр.
– Ну! На врача пошел учиться, да и бросил. Вот Лебедков и рассудил: нечего, мол, насиловать себя да штаны протирать, если лекарская наука не по душе. Оно по справедливости коли решить, так и должно быть: отслужит в армии, поймет, что к чему, а пока – пущай работает, приоденется малость. Не все же из отцовского кармана. Он, карман-то, хоть и директорский, не бездонный.
С того или не того, только зауважал Петр паренька, а когда оказались на тоне, разоткровенничался с ним. Гриша, выслушав его, сказал убежденно:
– Аноха это. Его на заводе не любят. Хитрюга, тут обыск не поможет. Где-то прячет он. – И вдруг предложил: – Слушай, я тутошние места хорошо знаю. Давай в лесу возле приемки пошарим.
В словах Гриши да и во всем его обличий было столько мальчишеского, что Петр улыбнулся снисходительно.
– Что, не веришь? – насторожился Гриша.
– Верю. Только несерьезно все это… будем по лесу рыскать, как кладоискатели.
– Аноха на приемке хранить икру не будет, – уверенно сказал Гриша. – И если еще он ее не сбыл, тут, поблизости где-нибудь, прячет.
«Вроде бы все логично», – подумал Петр, по согласился неохотно:
– Ну что ж, посмотрим, получатся ли из нас Шерлоки Холмсы.
– Смеешься, – обиделся Гриша.
– Шучу, – поспешно успокоил Петр товарища.
– Вахту отстоим – и айда…
– Ночью-то? Лучше завтра, после смены.
– Договорились!
И про этот уговор не сказал Петр начальнику тони: решено было никого в дело не посвящать.
…После дневной смены, наскоро пообедав, Гриша небрежно сказал Петру:
– Побродим по острову? Посмотрим, как там на полоях.
– Почитать хотел, – для вида заупрямился Петр, – а впрочем, пошли.
– Уй-бай, такой шторма гулять? – удивился Усман.
– А чего не прогуляться, – отозвался Гриша, – свежий ветерок…
Филипп строго глянул на ребят: что замыслили? Но выпытывать не стал.
Закурили ребята, руки в карманы и зашагали не спеша, будто и впрямь на прогулку собрались. Миновали пригонок, направились в ближайший ветловый лесок.
Солнце зависло над густолесьем. В залитых низинах хороводили пучеглазые лягушки, скакали по залитой водой цветистой луговине, а где поглубже, раздвигая стрелки луквенника и аржанца, табунились сазаны: впереди – крупная медлительная матка, следом, мешая друг другу, с десяток самцов, помельче, побойчее.
Икромет. Над еще оставшимися полоями день-деньской звенит разноголосица: кваканье лягушек, сорочьи перебранки, утиный кряк, посвист куличков и всплески играющих рыбных косяков.
– Пойдем по лесу, – предложил Гриша. Умилки-ямочки на его розовых, только-только познавших бритву, щеках, исчезли, лицо посерьезнело. – Вокруг приемки поискать надо. Тайник должен быть. На судне, как ни говори, опасно. В любую минуту обыск могут учинить.
Меж стволами, выше по Белужке, показалась приемка. Ловцы сдавали рыбу, и это было очень кстати: Аноха занят и ребята могут безбоязно побродить по лесу, присмотреться, поискать потайное место.
