Рубен пришел в себя.
– Девушка, – повторил он. – Какая девушка. Это был мой друг. Почему он молчит? Он ушел?
Рубен почувствовал, как медсестра в белом халате медленно стала расплываться, и вскоре ее очертания исчезли. Вместо нее он увидел голубое-голубое небо и родительский домик, старенький, обветшалый.
Было раннее утро, когда он вышел за калитку. Соседи сначала громко разговаривали в переулке, а потом умолкли. Рубен понял, они умолкли потому, что он вышел и они заметили его.
– Смотрите, вот вышел Рубен Руис, – сказала бабушка Хосефина, та самая, что постоянно вязала на крылечке чулок и курила.
– Он еще совсем малыш и не знает, что такое – тюрьма.
– Пусть бы он не знал ее до века, – сказал сосед-плотник.
Бабушка Хосефина поднесла к глазам уголок фартука.
– Жаль, он узнает ее очень скоро, когда понесет о матерью передачу.
Плотник подошел к мальчику, поднял на руки. У него была всклокоченная рыжая борода, и, когда она коснулась его щеки, Рубену захотелось смеяться.
– Ты пойдешь к отцу, малыш?
– Пойду.
– А знаешь, где он находится?
– Знаю. Это серый дом. Там у ворот солдаты.
– За что же он арестован, Рубен?
Что мог ответить мальчик? Трое неизвестных ворвались ночью, приказали отцу одеться и куда-то увели, а теперь все называют это новым словом – арест.
Впрочем, ему было совсем неплохо: взрослые жалели его, соседские мальчишки не задирались. Они говорили друг другу, будто по секрету: «У этого мальчика арестован отец» – и Рубен понял, они были готовы подраться за него с другими ребятами.
Теперь, когда отец ушел и не вернулся, мама не оставляла его и сестренку Амаю дома одних. Амая была совсем маленькая, даже разговаривать не умела – только пищала, и мать боялась, что они будут бояться или натворят какой-нибудь беды.
Как приятно вечером уходить с мамой в город, видеть, как зажигаются над площадью фонари, встречать незнакомых, приветливых людей, которые знали маму и она знала их, и каждого запросто называла товарищем.
Они собирались в большом деревянном доме старого шахтера. Темный дом этот, сложенный из камня, был холоден, гулок и пуст: на его дверях, широких, как ворота, висел ржавый замок. Пониже замка поблескивала свинцовая капля: ее называли пломбой и говорили, что дом опечатан полицией.
Но, кроме большой двери, в доме была еще одна, маленькая, со двора. Стоило маме пожелать, она могла открыть эту дверь; у нее хранились ключи.
Как интересно было в этом доме: стукнешь – кто-то сразу же стукнет в ответ; скажешь слово – и кто-то повторит его еще громче.
Но женщины и мужчины, которые приходили сюда с мамой, старались не шуметь, не стучать и разговаривали вполголоса. Ему очень бы хотелось знать, о чем они говорят до поздней ночи, и он вертелся у стола, проскальзывал меж чьих-то ног, слушал непонятные слова: капитал… штрейкбрехеры… стачка…
Дома каждую свободную минуту мама читала книги. Она приносила их откуда-то в корзине, осторожно выкладывала на подоконник, с интересом заглядывала в серые страницы, становилась серьезной, хмурилась или улыбалась. Можно было подумать, что среди этих книг у нее были друзья и враги, знакомые, которых приятно встретить, и «незваные гости», как называла она тех, троих, что увели отца… Но и незваных гостей среди книг она терпела: видно, с ними ей тоже нужно было беседовать.
Иногда Рубен замечал, что мама говорит с ним, а думает о чем-то другом, высматривает кого-то за окошком. Готовит обед – и заглядывает в книгу. Гладит белье, а книга тут же на столе.
Поздно она ложится спать, ночью опять что-то читает. Занавешена лампа, ходики тикают на стене, мама на кухне склонилась над книгой, и страницы тихо шелестят в ее руке.
Он начинал понимать: мама рассказывала шахтерам о том, что прочитала в книгах. Но тут появилась другая загадка: разве в книгах было написано о местной шахте «Эль Ойо», о шахтах Каварона, о Саморростро, и записаны имена людей, что сидели в темном народном доме за широким деревянным столом, прижавшись плечом друг к другу.
Обычно он усаживался перед столом на перекладине и слушал.
Почему же шахтеры так насторожились и притихли? А, вон оно что! Заговорила мама. Она долго молчала, слушала других, а теперь встала. Он тоже притих. Ему было хорошо слышно.
– Вы все уже знаете, что случилось, – сказала она, и ее голос, нежный и сильный, такой один во всем мире, голос мамы дрогнул, – вчера я была в тюрьме. К мужу меня не пустили. Но товарищи рассказали через решетку, что ночью мужа вызывали на допрос. Там его сильно били. Когда его притащили в камеру, он был без сознания и весь в крови. Потом он пришел в себя и рассказал, что жандармы били его о стенку головой, а у него носом и горлом шла кровь, и они ни о чем не спрашивали, только кричали: «Это тебе за стачку… за стачку!»
Как же случилось, что мама забыла о нем, о сыне. Она говорила это шахтерам, а ему забыла рассказать. Теперь Рубен вспомнил, что накануне ночью в комнате кто-то плакал. Он спросил у мамы: кто это? И она сказала – ветер…
И он представил себе отца. Он увидел отца таким, каким он был каждый день дома, когда возвращался с работы. Лицо, руки, кожаная фуражка, брезентовая куртка – все покрыто угольной пылью. Он смотрел на
