гитары.
- У тебя всегда 'до', - окрысился Фет, напоминая лид-гитаристу о его странной особенности. - А впрочем, все равно!
- Давайтэ, малчыки, давайтэ! - подзадорила их Машка. - Музыки очынь хочэтся!
- Это не музыка! - с отвращением обрубил ее Фет. - Это рок-н-ролл!
- Биг-бит! - поправил Елфимов.
- А-а! Все равно!
Фет подошел к электродинамическому микрофону, украденному из трамвайного депо имени Баумана полгода назад, набрал воздуха в легкие и заорал что есть мочи:
По переулку бродит лето,
Солнце рвется прямо с крыш.
В потоке солнечного света
У киоска ты стоишь.
Блестят обложками журналы,
На них с восторгом смотришь ты,
Ты в журнале увидала
Королеву красоты!
И трое других грянули, стараясь перекрыть голосами электрический шум:
И снег, и ветер, и звезд ночной полет,
Тебя, мое сердце, в тревожную даль зовет!
Фет оттянул самую толстую струну, и она, шмякнув о деку, завершила музыкальный коллаж.
Наступила тягостная тишина. Из вошедшего во вкус усилителя была слышна уловленная электрикой прелюдия Шопена.
- Ну как? - спросил с ужасом Фет.
- Знаэтэ, малчыки, - сказала им Маша. - Я, кажытся, сыйчас рожу!
- В каком смысле? - не понял ее Елфимов. - Ты же обещала сделать аборт!
- Геныально! - выдавила Машка с восторгом.
- Значит, будем записывать! Готовь аппаратуру! - отдал распоряжение лидер.
Бизчугумб бросился к своей ворованной 'Яузе' и, открыв крышку, вытащил из ее недр пластмассовый микрофон, тоже электродинамический, но, в отличие от находящегося на сцене, не продолговатый, как огурец, а квадратный, как боксерская челюсть.
- А м-мне ч-чего играть? - спросил Рубашея. - К-какова моя партия?
- Играй что хочешь, - посоветовал Фет. - Что обычно играешь. 'До', 'ми' и так далее. Соло Джорджа Харрисона в 'Хани донт' помнишь?
Рубашея с готовностью кивнул.
- Ну и жарь, как Харрисон, - разрешил ему Фет и, подумав, добавил себе под нос: - Хуже все равно не будет.
- Рокабили давай, чучело! - истошно заорал Елфимов.
Он знал и такие слова...
- У меня готово! - сказал Бизчугумб.
Он щелкнул пластмассовой ручкой, и пустая бобина магнитофона начала весело наматывать на себя самую крепкую в мире пленку.
Елфимов подмигнул Машке и подрубил палочкой барабан.
- 'Королева', дубль один! - объявил Фет в микрофон. - Ну, начали!
Ударник вдарил по тарелке. Бешено врубились расстроенные гитары. Фет закричал в микрофон постылые слова, стараясь быть услышанным на Марсе:
По переулку бродит лето,
Солнце рвется прямо с крыш...
Когда они добрались до конца, с него лил пот.
- Не боись. Все клево, - Елфимов сошел со сцены и, подойдя к Машке, что-то похабно зашептал ей на ухо.
Она, невнимательно кивнув, смотрела на Фета широко открытыми глазами.
Бизчугумб перемотал пленку, поставив ее на воспроизведение, и вывернул громкость 'Яузы' на полную катушку.
Фет оторопел.
Не было слышно ничего. Вообще ничего, кроме странного лязга, похожего на железнодорожный. Правда, различался пионерский барабан, который в куске Пахмутовой окончательно сбился и издох. Голос солиста звучал столь же неразборчиво-нагло, как на больших вокзалах объявляют отправление поездов. И над всем этим безобразием парил случайно наведенный Шопен из программы первого канала Всесоюзного радио.
Елфимов тем временем, не удивившись и не прокомментировав услышанное, увлек Машку в соседнюю комнату.
Запись кончилась. Фету хотелось рыдать.
- Вот что з-значит п-плохая ап-паратура! - пробормотал Рубашея в глубоком горе.
- Миклофон - дельмо, - сказал Бизчугумб, оправдывая свою 'Яузу'.
- Пацаны! У вас гандончика не найдется?
В зал вбежал возбужденный Елфимов. Штаны его были расстегнуты, руки заметно тряслись.
- Машка не хочет без гандончика! Взаимообразно, а?
- Е-есть, - сказал Рубашея. - Е-есть г-гандончик!
Он вытащил из портфеля одутловатую резинку зеленого цвета и вручил ударнику. Тот, даже не поблагодарив, выбежал вон.
- Почему у тебя презерватив зеленого цвета? - с подозрением спросил Фет.
- А это не п-презерватив. Эт-то воздушный шарик! - признался Рубашея и покраснел от гордости.
- Все, - выдохнул Фет. - Сегодня больше не играем!
Он запер гитару в шкафчик за Владимиром Ильичом, сунул в карман пальто записанную кассету и вышел из зала, ни с кем не попрощавшись.
Дверь за сценой была приоткрыта. Из нее слышался хохот. Фет увидал, что Елфимов демонстративно надувает врученную ему резинку, а Машка в расстегнутой кофте бьет по ней кулачками.
Лидер вышел на улицу. Темнело. В воздухе кружился редкий снег. На ближайшей к клубу восьмиэтажке начали зажигаться окна, превращая дом в шахматную доску.
Мимо проехала 'Волга' и забрызгала Фета водой из лужи. Но Фет даже не матюгнулся, потому что был полностью деморализован случившейся, как преждевременная смерть, репетицией.
Он пошел через двор к своему подъезду, решая про себя, выгнать ли Елфимова сейчас из группы или можно с этим маленько повременить.
Глава третья. Путь от клуба к подъезду
Проходя спортивную площадку, он вдруг подумал о литературе.
Книжек Фет не читал по принципиальным соображениям. Вообще-то читать он умел, но научился этому делу весьма поздно, лет этак в семь, и первым отрывком, который он одолел, была афиша в ялтинском парке, сообщавшая, что по вечерам на танцплощадке играет эстрадный оркестр. Был знойный вечер, в воздухе кружилась обалдевшая мошкара. Приезжих Ялте не хватало, потому что все опасались третьей мировой войны и не снимались в то лето с обжитых мест. Насаженные розы (их было столь много, что даже не хотелось рвать, не рвем же мы траву или листья с деревьев!) источали тошнотворно-сладкий аромат, который, мешаясь с морским бризом и йодом в воздухе, довершал впечатление тяжкого сна. До конца маминого отпуска оставалась неделя.
Они жили на втором этаже двухэтажного дома, стоявшего прямо на ялтинской набережной, недалеко от памятника пролетарскому писателю Максиму Горькому. Раньше этот дом на Пешков-стрите принадлежал их семье полностью, но после революции всех сильно уплотнили, а в 44-м году вообще выселили вместе с крымскими татарами на Урал, в Казахстан и Сибирь закаляться и поправлять изнеженное солнцем здоровье... Зацепилась за комнату лишь тетя Муся, которая хоть и была теплолюбивой гречанкой, следовательно, носила в крови потенциальную измену пролетарскому строю, но зато имела мужа,
