Никто не сочинял стихов, что вслух она читала мне,
Я не сумел поцеловать ее не по своей вине,
Когда мне Шуберта 'Форель' она играла, видит бог'[Арагон. Неоконченный роман. Перевод М. Алигер.].
Так какие же все-таки были глаза у Беттины-черные или зеленые?)
А я между тем сидел в левой ложе Зала Гаво. Время от времени чадила, никла одна из больших свечей, воск стекал, фитиль падал, кто-то кидался, чтоб предотвратить пожар. Несколько высоких канделябров погасли, и музыка лилась в сгущающихся потемках. Но для меня эти потемки играли роль света, я яснее видел свое прошлое более чем сорокалетней давности, я в него погружался или нет, точнее, всплывал из него. И вот тогда я заметил пару в соседней ложе, ближе к так называемой сцене, пару, на которую не обратил внимание прежде, до того как померк электрический свет, поскольку был поглощен разглядыванием убранства зала.
Женщина... не стану говорить вам о ней. Она всем известна, эта прелестная мягкость, которую не только не притушил, но, напротив, сделал еще более трогательной возраст. Я не рискну говорить вам о ее глазах. По фотографиям я и сам не верил. А потом она вдруг обратила глаза ко мне, мне следовало бы сказать, на меня, если б не то, что ее широко открытые глаза меня не видели, взгляд скорее проходил сквозь меня, подобно сновиденью. Она оставалась в пальто, белом с беж, рукава на плечах были чуть приподняты, и это придавало ей величавость, нечто царственное.
Она не скрывает седины и не придает особого значения косметике, я заметил, как она подмазала губы, обратясь перед тем с вопросительной гримасой к сидевшему рядом мужчине, который склонился к ней. Тут я узнал и его. Разница в возрасте между нами всего месяц, так что он тоже изменился, подобно мне самому. Если бы я взглянул на себя, теперешнего, глазами того, из 1918 года, узнал бы я себя? Вот как, значит, выглядит в 1962 году военфельдшер из Решвога, если только то был Решвог... вот что сделала с ним жизнь, с его лицом, с его душой. С тех пор мы ни разу не виделись, хотя я часто встречал его имя в газетах, в книгах и знал, конечно, что это он-наш юный доктор, у которого было столько неприятностей из-за марокканцев, но, в общем, я о нем почти не вспоминал. Глядя на него сейчас, я почувствовал на себе разрушительную работу времени. Черты лица, фигура, но, главное, утрачено ощущение первозданности мира. Вот он сидит, рука покоится на спинке соседнего стула, точно некий воображаемый укрепленный вал, которым он постоянно защигцает эту любимую им, как всем, впрочем, известно, женщину. Чуть наклонившись, что слушал он?
Рихтера или попросту присутствие Эльзы?
Лицо Бетти, когда она вернулась, было не столько озабоченным, сколько удивленным. А девочка исчезла. Помогите мне снять коньки. Пошли к нам, выпьем горячего кофе. Не откажусь.
Мы устроились на диване, каждый в своем углу, со своей чашкой.
Ну, что она вам сказала, эта девочка?
Бетти не отвечает, она поглощена размешиванием сахара.
Смеркается. Потом вдруг: вы почему скрытничаете? Почему не сказали мне... 'Хотел бы я знать, Бетти, что я должен был вам сказать?' В конце-то концов. Во имя чего? И по какому праву...
Что она там ей наплела, гадкая девчонка? Мало-помалу вытягиваю. Короче:
- Она говорит, будто ждет от вас ребенка!
Ну нет. Какая наглость. Что еще за бредни?
- В общем, Пьер, возможно, она и присочиняет... девочка...
но все же, вы, значит, были с ней знакомы?
Как раз из-за этого-то я чувствую себя неловко. Так что предпочитаю вспылить:
- Дуреха! Она что думает, дети во рту делаются?
Вот. Бетти, в сущности, ей не поверила... Лопух. Странно, врать так нелепо, но все же врать.
- Вы не рассказывали мне, милый друг, о ваших похождениях... Оказывается вы каждый вечер... Ладно, ладно, не каждый, это? может, и перебор, но все же...
Я обращаю ее внимание, что в часы этих прогулок я, как правило, нахожусь у нее. Очко в мою пользу.
- Она говорит, что выйдет за вас замуж, поскольку у ребенка должен быть отец... вы будете управлять фабрикой минеральных вод, пока господин Шульц не уйдет на покой, а тогда уж займетесь и пивом...
- Нет. Это уж слишком. Я в самом деле рассержусь. Я рассержусь.
- Не стоит угрожать мне этим, - говорит Бетти, - вы уже и так рассердились. Взгляните на себя в зеркало, вам следовало бы расстегнуть ворот!
- Чтоб вы потом сказали, что беременны, благодарю покорно!
От ее серьезной мины не осталось и следа. Я же вам сказала, эти девчонки страшные выдумщицы, такое наплетут... Ну, а все-таки, вы с ней целовались? Послушайте, Пьер, мне вы можете сказать. Я ведь не дура. И потом вы в праве... хотя на вашем месте... среди них есть и покрасивее. К тому же девушка, которая считает себя беременной из-за того, что она... не велико, наверно, удовольствие. К тому же, когда она показалась в окошке, у вас был такой вид... весьма красноречивый, я могла допустить. И все-таки, нехорошо. Я вас считала более... ну, другим. А что это еще за выдумка, будто вы ночевали у Шульцев? Я понимаю, для оправданья необходимо, чтоб именно вы были первым встреченным ею французом, стоявшим на квартире у ее отца и т. д. В семье всегда говорили-наша дочь, за первого француза...
Мне хочется закричать: простите, Бетти. За что простите? И потом, это значило бы признать... признать не Лени, вот дрянь какая, но признать, что... Я ведь Бетти ничего не говорил. Между нами ничего и не было. Она не больше вправе, чем я... Только бы не разнюниться. Этого еще не хватало. Речь идет о Лени. Бетти взяла один из французских журналов. Что-то говорит. До чего ж талантлива эта мадам Шанель! Да, только в Париже. Говорят, любая девушка в Париже. Это правда? Врожденное изящество, так, что ли? Готов побиться об заклад, что не пройдет и десяти минут, как она отдаст мне Гёльдерлина за Рембо. Этого она не сделала, но села за рояль и с.ыграла по памяти, вы понимаете-по памяти, 'Террасы в лунном свете'...
Она останавливается, опустив кисти, чуть касаясь пальцами клавиатуры, но мысли ее далеко. Потом она говорит: Пьер... Что?
Пьер... Господи, что она сейчас сделает, что скажет? Я сам не свой, нет это невозможно, и все из-за ребенка, которого я сделал этой сумасшедшей! Я сам себе смешон. Ерзаю на диване. Охота высморкаться.
- Пьер, - говорит она, точно от повторения моего имени... - Пьер, мысль не так уж плоха. Сейчас она, не спорю, что называется Backfisch'[' Девочка-подросток (нем.)]. Но это проходит. И быстро. Подумайте, сформировать сознание девушки, превратить ее в женщину, ну, в общем, не только в постели... Как знать. Может, именно это и нужно-для жизни, для счастья, короче, для всего, что впереди.
Не перебивайте меня. Что я хотела сказать? Жить в Бишвиллере не так уж плохо. Городок приятный, и люди не злые. Дом у Шульцев красивый. Теща будет вас обожать, a Kugelhopf она готовит еще лучше, чем мама. Семья весьма состоятельная. Зять сразу станет подлинным ее главой. Они католики, вы знаете? Это, очевидно, упрощает.
- О Бетти...
- Я не смеюсь. Я действительно так думаю. И говорю, что думаю. К тому же... Не делайте такого лица. Можете не говорить. Я отлично понимаю. Мы. лютеране...
- За кого вы меня принимаете, Бетти?
- За славного молодого француза, слегка лгунишку, но милого мечтателя, фантазера.
- Бетти!
- Что, Пьер?
И вот она уже снова вернулась к Гёте, который был моим ровесником, когда его застольный приятель Вейланд, страсбурский студент родом из Бишвиллера, ввел его в дом пастора Бриона в Зезенгейме. А Фредерика была примерно ровесницей Лени Шульц: так что тут нет ничего дурного. И как знать, останься Гёте в Зезенгейме... Девочка хранила ему верность в течение сорока двух лет, после их последней встречи. Есть о чем задуматься, говорит Бетти.
- Ведь вы, по вашим словам, как раз листали на днях 'Dichtung und Wahrheit'. Воображаю, что понимают в этой книге ваши крестьяне, с которыми вы дуетесь по вечерам в трефового валета. Разве не в трефового валета? Знаете, между нами говоря, я гётевской 'Wahrheit' не очень доверяю. Что произошло на самом деле
