— Правда?
Оказалось, правда…
Жена Малякина оказалась просто чудом дрессуры.
Все манипуляции, которые были ею произведены за то время, пока Аня находилась у них в гостях, были направлены на то, чтобы писателю Малякину в этой жизни было хорошо и удобно, светло и тепло — в общем, чтобы ему Абсолютно не на что было жаловаться.
Она принесла ему «покушать салатик» — диетическая порция, «крошечка в плошечке». Но каково было искусство сервировки! Цветочки, салфеточки, тарелочки, вазочки, корзиночки… На то, чтобы обставить столь изящным образом это действо — «писатель Малякин ест салатик», — было потрачено, как минимум, час времени этой трудолюбивой женщины.
Она подавала ему очки и книги и укрывала ему колени пледом. Хотя, на Анин взгляд, Малякин отнюдь не выглядел инвалидом, не способным дотянуться до пледа. А, напротив, смотрелся бойким сангвиником довольно плотного телосложения — особенно плотного, кстати сказать, на фоне его худосочной жены.
Кроме того, жена Малякина все время молчала, открывая рот, только когда писатель обращался к ней: «Ну, скажи, Танечка, скажи, что ты думаешь». И вообще, была она как-то совершенно незаметна, очень удачно сливаясь с сероватым оттенком ткани, которой была обита мебель в писательской гостиной.
В общем, Светловой показалось, что цирковые дрессировщики животных — просто дилетанты в сравнении с писателем Малякиным. Светловой все время хотелось спросить: как ему удалось достичь такого потрясающего результата? Ведь не родилась же его супруга на свет сразу такой бессловесной и выдрессированной?! Наверняка это был итог планомерной работы…
Но отвлекаться было некогда. Главное разговорить «классика», вывести его на сплетни о соратниках по литературному цеху.
Нельзя было сказать, что Светловой пришлось для этого слишком стараться.
— Горчаков? Ну, как же… очень известный писатель… Классик! — восхищенно заметила Светлова. — Я главного героя его книжек, собачку Кутю, с детства люблю. А мультфильмы по его сказкам…
— Классик?! — Малякин вдруг втянул воздух и побагровел от негодования… И вдруг возмущенно выдохнул:
— Так вот знайте, милочка: эту собачку Кутю, свой лучший образ, Горчаков у меня украл!
— Да что вы?!
— Точно! — Малякин хмыкнул. — Поделился я как-то в его присутствии своими замыслами, а он, стервец, возьми да и…
— Использовал вашу идею?
— Именно!
— Не может быть! — ахнула Светлова —А я вам говорю: может! Еще как может! А этот стервец Кравинский?! Вы только спросите у меня про этого стервеца Кравинского — так я вам все расскажу!
— А что Кравинский? — покладисто спросила Светлова.
— И он украл! Ах, сколько он у меня украл!..
— Да что вы!
— Точно!
— А Погребижская? — вдруг спросила Светлова, все время целеустремленно придумывавшая, как бы половчее подрулить в разговоре к нужной теме.
Малякин втянул воздух и при этом имени замер, широко раскрытыми глазами глядя на Светлову.
Пауза было такой длинной, что Светлова уже всерьез опасалась, что старика сейчас хватит кондратий… По-видимому, то, что украла у него Погребижская, не шло ни в какое сравнение даже со знаменитой собачкой Кутей…
— Она-то что у вас украла? — забеспокоилась Светлова.
Но все обошлось, старик благополучно выдохнул.
— Она — ничего! Как вы смели такое предположить?!
Оказалось, что это был вздох восхищения, а вовсе не негодования, как это было в случае со «стервецом Горчаковым» и «стервецом Кравинским».
Просто выяснилось, что и возмущение, и восхищение писатель Малякин переживал одинаковым способом.
— Мария Погребижская… Маша… — вдруг совершенно расслабленным голосом прошелестел писатель. — Господи… Какая же она была красавица!
— Была? — переспросила Аня.
— Ну, разумеется… Я имею в виду в молодости. Ведь чудес не бывает.
Машеньке-то уже годков пятьдесят стукнуло. А красота продукт эфемерный.
Консервации, увы, не поддается. Хотя Мария, наверное, и сейчас еще ничего — держится.
— Вот как?
— Ну, такая была красавица, такая красавица!.. — опять заахал писатель.
— Какая все-таки? — решила уточнить Светлова, стараясь представить молодую Погребижскую.
