– Вернулся? Ну и молоток, – одобрительно встретил его Стольник. – А раз так, отпусти девочку. Удав.
Удав стоял за спиной Альбины, уставя на Германа свои коровьи очи, и тот внезапно заметил, что колено Мольченко резко выдвинулось вперед. Сейчас он упрется между лопаток Альбины, с силой дернет полотенце на себя…
Герман рванулся вперед, но Стольник перехватил его за руку:
– Кончай психовать! Я кому говорю. Удав? Тот с явной неохотой опустил полотенце. Стольник разжал пальцы, и Герман упал на колени рядом с Альбиной.
Она зажмурилась, схватилась за горло. Герман положил ей ладонь на затылок, прижал лицо к своему плечу. Она вся дрожала, но – ни слова, ни всхлипывания.
– Все, уже все, – пробормотал Герман. – Давай-ка вставай.
Альбина попыталась подняться, но, ойкнув, села на пол. Можно было представить, как затекли ее ноги!
– Ладно, посидим, отдохнем. – Герман устроился рядом, однако больше всего ему хотелось сейчас увести девушку из этой комнатушки, где она испытала такой ужас, куда угодно, хоть в процедурную увести. Там на полу пятна крови Севастьянова, но все равно там чище.
Альбина опять уткнулась ему в плечо.
– Они… говорили, что ты попытаешься бежать, не вернешься, и тогда меня… – донесся до Германа чуть слышный шепот.
– Кто говорил?
– Вон тот, – махнула она рукой.
Герман повел глазами и поймал насмешливый взгляд Антона, по-турецки сидевшего на брошенном в угол матрасе.
– Каждый судит по себе, как видишь, – ответил он, чувствуя, что горло сводит от ненависти – острой, будто удар ножом. Ну почему, почему сегодняшний сон теперь остается только сном?!
– Предположим, я говорил не совсем так! – послышался голос Антона. – Я просто сказал, что смерть от удушья не так и страшна, как ее живописуют.
Говорят, повешенные кончают под себя. И удушенные, наверное, тоже. Надо же, а!
Человечество на-придумывало столько способов достижения наивысшей степени оргазма, всякие там «Камы-Сутры», мази, шарики, презервативы с крылышками, а оказывается, надо всего-навсего сдохнуть, чтобы оттянуться на полную катушку!
Герман уронил руки. Альбина, отстранившись, с тревогой заглянула ему в лицо, но он не видел ее глаз. Перед внутренним взором медленно, зыбко проползла строчка отпечатанных на машинке букв:
«…на шее трупа обнаружена странгуляционная борозда, след механической асфиксии, предположительно послужившей причиной смерти. Остановку дыхания мог также вызвать мгновенный спазм сердца, что и привело к необратимым последствиям…»
Жуткие в своей обыденности строчки милицейского протокола. Протокола об осмотре трупа, которым однажды стала Дашенька Смольникова.
– Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Успокойся… пожалуйста, – бормотал кто-то рядом, и теплые губы шевелились около лица Германа. – Не надо, успокойся, не надо!
Кто-то сильно тряхнул его за плечи, и Герман почувствовал, как медленно тает на лице и глазах изморозь почти смертельного оцепенения, внезапно охватившего его.
Теперь он видел рядом испуганные серые глаза и смог кивнуть: все, мол, в порядке. И все-таки понадобилось еще какое-то время, прежде чем удалось справиться с судорогой, перехватившей горло, и выдавить:
– Я в порядке.
– Можно нам уйти? – прошептала Альбина, поднимаясь и пытаясь приподнять Германа. Он встал:
– Да, сейчас. Повернулся к Стольнику:
– Можно вопрос?
– Ну?
Глаза у него – как мутный лед. Он почуял… почуял что-то в поведении Германа. Так матерый волк чует кровь еще прежде, чем она пролилась.
– Этот, – мотнул головой в сторону Антона, однако не нашел подходящего слова и просто повторил:
– Этот за что сидит, не знаешь?
Показалось или будто прошелестело, провеяло что-то в воздухе? Нет.
Антон еще ни о чем не подозревает, не догадывается, что его ждет. Огрызнулся:
– А тебе какое дело?
– Да уж больно ты профессионально рассуждал об удушье. За версту видно знатока.
– Неужели у нас еще один Удав объявился? – хмыкнул Стольник. – Да это просто серпентарий какой-то. Слышь, Удав? Не боишься конкуренции?
– Що це? – спокойно отозвался из коридора Удав. Нет, он, похоже, не боялся конкуренции.
