Так она и шелестела, эта лента.
Нет, совсем по-другому она себе все это представляла, рисовала вечерами, забыв о книге в руке или опершись локтями на клавиатуру. Все должно было произойти не так запланированно, без расчета, с элементом случайности, как бы само собой. Она хотела впервые обнаружить себя в подобной ситуации не иначе, как после веселого случая - спасаясь от дождя, что ли... Чтобы не оказалось под рукой ни плаща, ни зонтика - ничего. Чтобы промокнуть до нитки и раздеваться потому, что действительно холодно, очень холодно после дождя в сырой одежде, а не потому... Почему? Вышло как-то глупо и бездарно... Он долго ловил момент в разговоре, чтобы воткнуть свое всегдашнее дежурное предложение: не рвануть ли на дачу? Как если бы мысль только что пришла ему в голову. Но там, на даче, уже торт, шампанское, свежие фрукты с рынка. Все запасено с утра. Значит, он задумал это еще вчера.
Марина обернулась. Климцов спал, неприятно оголив бледную ногу. Марина уставилась в окно с еще большей пристальностью, словно видела там все-все-все. Опять отстраненно посмотрела на свои руки, потом - на свои острые коленки, обхватила и стиснула их до боли. Появилось желание навсегда вжать их друг в друга.
Серое утро никак не могло пробраться сквозь шторы. Только бы не заплакать, это совсем ни к чему.
Промозглое взыскание рассвета.
На генеральной репетиции Марина начала сходить с ума. Ничем не мотивируя, она отказалась подняться на сцену, просидела два часа в глубине зала и потом крикнула из темноты:
- Борис Яныч, я не буду играть Жанну! Понимаете, не буду! Не мо-гу! У меня не получится, не выйдет теперь у меня! Я не имею права, понимаете, не имею права пачкать образ!
И убежала в вестибюль.
Гриншпон бросился вслед.
Остальные растянули до утра диспут об искусстве средней руки.
- Она права, - сказал после всего Борис Яныч. - Я ей верю, она не умеет позировать. На такие роли нужен настрой.
- Не умеет позировать! Да она вообще молодчина! Но как нам теперь быть? - взъерепенился Свечников. - Была бы там заслуженная, а то возомнила о себе Бог знает что!
Девушки молчали. Держали в руках охапки шитья и молчали.
С такими кошками на душе не заканчивалась ни одна репетиция.
На следующий день Борис Яныч сказал:
- Инна, бери слова, готовься.
- Мне текст не нужен, я весь его выучила во время прогонов... Только я не знаю... - потупила глаза Инна.
- Ничего страшного, сможешь. - Он старался не смотреть ей в глаза. Обойдется. Просто так надо.
В театре Инну называли помрежем. Она ходила в клетчатом кепи и краями своего вездесущия цеплялась за все вопросы, возникающие на репетициях. В каждую мысль и движение труппы она вносила коррективы. Что интересно - ее замечания зачастую брались на вид. При всем при этом в костюме Жанны она выглядела, как... Инна, и назвать ее другим именем не поворачивался язык. Внешне она не уступала Марине, была даже чуточку стройнее, но легкости в походке и всепрощения в глазах у нее не возникало, несмотря ни на какие потуги.
В этом была соль.
- Ну как? - спрашивали у Гриншпона сожители. Они были в курсе сумасбродного поступка Марины.
- Никак. Пробуем Инну. Сплошные заусенцы. Она - как ножницы, гнется только в одном месте.
- Надо бы сходить к Марине домой, - сказал Рудик. - Она третий день не появляется на занятиях.
Гриншпон чиркнул спичкой.
- Я пробовал. Не принимает никого.
Удар, нанесенный Мариной, пришелся труппе под самый корень. Надежд на новые побеги не оставалось никаких. Все до конца прочувствовали банальность выражения 'незаменимых людей нет'. Марина была незаменимой.
В ее отсутствие никому не верилось... Казалось, она сейчас вбежит в зал и как ни в чем не бывало крикнет:
- Борис Яныч, если мне сегодня удастся прочно войти в образ, не зовите меня обратно! Мне надоело в этой жизни жить как попало!
Когда в игровых этюдах кто-либо натыкался на пустое место рядом с собою, реальность ее отсутствия подступала, как ком к горлу. При осадах крепостей редеющие ряды защитников смыкаются, заполняя провалы. В СТЭМе никаких смыканий не произошло. Место Марины так и осталось незаполненным.
Спектакль пришлось переделывать.
Изменяли многие сцены, подгоняли, подстраивали под Инну. Все походило на очковтирательство самим себе. Инна это чувствовала острее всех и через каждые полчаса говорила:
- Хватит надо мной издеваться! - И шла курить на лестницу.
Ее утешали, водворяли на место и заставляли произносить: 'Нет, человек умирает сияющий и чистый, и Бог на небе ждет его, улыбаясь, потому что он дважды поступил как человек: совершая зло и творя добро. А Бог и создал его для этого противоречия'.
Жанну предавали отец, мать, король, друзья, а Инну предать было трудно - она никому не верила. Инквизитор и Фискал терялись перед ней. Она растянула жилы в области щитовидки, но понимание Жанны все так и не шло к ней.
До премьеры оставалось три дня. Ее ждали как провала.
Глухой ночью на квартире Борис Яныча раздался телефонный звонок. Борис Яныч бросился к трубке. Да, он так и знал - это звонила она, Марина.
- Простите меня, пожалуйста! Теперь я знаю, как играть, и чувствую, что смогу! Только не надо никаких контрольных прогонов! Поверьте, я не сорвусь! Пожалуйста, поверьте!
- Я верю тебе больше, чем себе! - закричал в трубку Борис Яныч, пугая сонную жену. Он ни на одну минуту не оставлял надежды, он был уверен, что Жанна - тьфу, Марина - обязательно вернется. Она просто не сможет выдержать, вынести из себя все без молитвы. А сказать, что игра была для нее не молитвой, а чем-то иным, мог разве какой-нибудь ублюдок, которых постоянно поминал в своих святцах Гриншпон.
Она пришла, как и обещала, - за несколько минут до первого звонка.
Все извелись, пока не увидели ее в проеме черного хода. Ее бы перекричали, начни она вдруг извиняться. Никто не смел заговорить с ней даже о погоде. Сам ее приход воспринимался как укор. Сегодня ей, как никому и никогда, прощалось все. Потому что она - вер-ну-лась!
Зал заполнялся зрителями. Дрожь появлялась у актеров то в руках, то в ногах, была какой-то блуждающей.
Начался пролог. Под музыку Булонского леса на сцену выходили тени и замирали вопросами:
' - Христос, Робеспьер, Че Гевара для вас ерунда?
- Да!
- И беды людские не трогают вас никогда?
- Да!
- И вам наплевать, если где-то горят города?
- Да!
- А если враги посягнули на вашу страну?
- Ну?
- Разрушили созданный вами семейный очаг?
- Так.
- Жестоко расправились с членами вашей семьи?
- И?
- Неужто бы вы и тогда нам ответили: да?
- Нет!
- Так значит, вас что-то тревожит еще иногда?
- Да!'
