куда более глубокий смысл, то есть понял, что наступила новая эпоха, когда фактически власть принадлежит полководцу, поддержанному армией, но сохраняющему видимость старого республиканского устройства. Все, что произошло после 31 года, Страбон мог наблюдать непосредственно. В 29 году до н. э. Октавиан вернулся в Рим как спаситель отечества, положивший конец междоусобицам, как непобедимый военачальник, одержавший славные победы над всеми соперниками.
В 27 году до н. э. Октавиан попросил сенат освободить его от чрезвычайных полномочий. Сенаторы, сторонники сильной власти, солдаты-ветераны, столичное население, с ужасом вспоминавшее о прежних раздорах и войнах, - все просили Октавиана остаться во главе государства. Спектакль был разыгран с безупречной аккуратностью. Октавиан заявил, что восстанавливает республику. И одновременно согласился - чего не сделаешь во имя великого римского народа! - взять на себя обязанности и полномочия, делавшие его фактически верховным правителем. Он скромно именовался принцепсом, то есть первым сенатором. Но не отказался от преподнесенного ему титула Август (т. е. 'умножающий', 'увеличивающий блага'), который стал его личным именем. Не возражал он и против того, что один из месяцев римского календаря переименовали в август. Кроме того, он имел официальный титул 'Отец отечества', руководил сенатом, командовал армией, контролировал провинции, наконец, был избран великим понтификом, т. е. верховным жрецом.
Все это не помешало принцепсу, который именовался теперь 'император Цезарь Август, сын божественного' (т. е. Юлия), заявить: 'После того как я потушил гражданские войны, я передал власть над государством сенату и римскому народу'.
Проницательные умы смотрели в корень. Корнелий Тацит начнет свою 'Историю' словами: 'После битвы при Акции... в интересах спокойствия и безопасности всю власть пришлось сосредоточить в руках одного человека'.
Современники же Августа больше обращали внима-{15}ние на то, что наконец-то установился долгожданный мир, прекратились распри, восстанавливаются города, ширится, торговля, что жители огромной державы обрели спокойствие и уверенность.
'От страны восхода солнца и до края его заката царит величие империи. Никто не смеет нарушить приказов Цезаря... - ни те, кто пьет воду голубого Дуная, ни геты, ни серы (китайцы), ни парфяне, ни уроженцы далекого края у Дона'. Так писал восторженный Гораций. Более сдержанный Плиний Старший говорил о 'безмерном величии римского общественного порядка'. Рассудительный Страбон тоже не удержался от похвал в адрес императора (правда, уже после его смерти!): 'Что касается самой Италии (хотя ее нередко раздирала борьба партий) и Рима, то совершенное государственное устройство и доблесть властителей помешали им дальше идти гибельным путем заблуждения. Впрочем, нелегко управлять столь обширной империей иначе, чем вверив ее заботам одного лица, который будет ей как отец. Во всяком случае никогда раньше римляне и их союзники не наслаждались столь продолжительным миром и таким изобилием благ, как при Цезаре Августе, с того момента как он приобрел неограниченную власть'.
Путь к миру был долгим и мучительным. О нем рассказывали многие историки помимо Страбона: и Полибий, и Корнелий Непот, и Диодор Сицилийский, и Тит Ливий, и Саллюстий, и Артемидор Эфесский, и Посидоний. Он вечно менялся, этот тревожный и непонятный мир, и никто не сумел бы предсказать дальнейший ход событий. Но вот наступило успокоение, неподвижность. И появилась возможность охватить весь римский мир, всю державу, прочно закрепившуюся в своих границах, единым взглядом.
Вероятно, именно тогда у Страбона окончательно созрело решение запечатлеть грандиозную картину известного в ту пору 'круга земель' и подробно, с максимальной полнотой рассказать о всех его частях.
Зачем? Чтобы оставить след в памяти потомков, чтобы умереть с сознанием выполненного нравственного долга. В первый же главе первой книги 'Географии' он признается: 'После того как я издал 'Исторические записки', которые, как я думаю, принесли пользу для моральной и политической философии, я решил написать и настоящее сочинение. И этот труд построен по такому {16} же плану и адресован тому же кругу читателей... Подобно тому как в моих 'Исторических записках' упомянуты лишь события из жизни выдающихся людей, а мелкие и бесславные деяния опущены, так и здесь я не намерен касаться маловажных и незначительных явлений, а займусь предметами славными и великими, заключающими в себе нечто практически полезное, достопамятное или приятное. Когда мы судим о достоинстве колоссов, мы не исследуем тщательно каждую часть в отдельности, а скорее исходим из общего впечатления и стараемся понять, хороша ли статуя в целом. Точно так же следует оценивать и мою книгу, ибо она в известном смысле является трудом о колоссальном. Труд этот касается явлений особой важности и охватывает весь свет, кроме тех случаев, когда и малозначительные предметы могут представить интерес для человека любознательного или практического деятеля. Все это говорится для того, чтобы показать, насколько данное произведение важно и достойно философа'. И еще одно размышление: 'Если я решил писать о предмете, который уже многие разрабатывали до меня, то я вовсе не заслуживаю порицания, если не докажу, что изложил предмет в той же манере, что и мои предшественники. Хотя они и создали блестящие труды в разных областях географии, я полагаю, однако, что большую часть работы еще предстоит сделать. И если я окажусь в состоянии хоть кое-что прибавить к сказанному ими, то уже одно это - достаточное оправдание моего начинания'.
К мысли об этом начинании Страбон пришел в зрелом возрасте - скорей всего, когда ему было около шестидесяти лет. Но готовился к такой книге он по сути дела всю жизнь. И тогда, когда слушал своих первых наставников, пробудивших у него интерес к науке. И тогда, когда в Александрийской, Пергамской и римских библиотеках читал старинные свитки и выписывал длинные цитаты, твердо веря, что они когда- нибудь сослужат ему службу. И тогда, наконец, когда отправился странствовать по свету, ибо при всем уважении к чужим мыслям и сведениям он, если представлялась возможность, старался дать пищу собственному уму, довериться собственным глазам. Без его путешествий произведение вряд ли родилось бы. В крайнем случае появилась бы еще одна маловыразительная компиляция, составленная из надерганных цитат. Желание узнать толкало его в дорогу. {17} Стремление рассказать об увиденном заставило написать необычное сочинение.
СТРАБОН ПУТЕШЕСТВУЕТ
Путешествовать было модно.
Побывать там, куда стремятся попасть все, и убедиться, что прославленные места вполне соответствуют тому, что о них рассказывают, считалось хорошим тоном, во всяком случае в эпоху Страбона - на рубеже нашей эры.
Правда, достопримечательности представали подчас как груда развалин. Зато эти руины обладали одним несомненным достоинством - они были древними. Старину же научились ценить задолго до римлян. Только относились к ней по-разному.
Римляне обычно странствовали для удовольствия. С равной охотой посещали они исторические святыни и 'злачные места', с одинаковым простодушием восторгаясь шедеврами мастеров и рыночными поделками ремесленников. А потом небрежно признавались: да, и я кое-что повидал на своем веку, и мне есть что рассказать. Конформизм, как всегда, придавал уверенность в несокрушимой правильности поступков, мнений, оценок. Семья, не сумевшая снарядить сына в дорогу и не пославшая его туда, куда стекались уважаемые люди со всех концов обширного государства, рисковала репутацией: она могла прослыть скупой или провинциально-ограниченной. Ни то ни другое лавров не приносило.
'В любой момент мы способны отправиться в путешествие - сушей или морем', - писал в I веке н. э. философ-стоик Эпиктет. И римляне ездили охотно и много - как жители столицы, 'вечного города', так и те, кто мечтал добраться до него. Уже тогда, хотя поговорка еще не родилась, все дороги вели в Рим. По крайней мере для людей состоятельных, знатных или образованных. Не миновал его и Страбон. Но вовсе не потому, что опасался отстать от моды. Он и в самом деле любил путешествовать. Неспешно, внимательно, сосредоточенно. Не как римлянин, а как эллин...
Вообще греки, за которыми в истории утвердилась репутация народа пытливого и любознательного, странствовали мало. И уж во всяком случае не помышляли {18} об увеселительных поездках. Разъединяли горы и бездорожье. Разъединяла психология - психология жителей изолированных, крохотных городов- государств, ревниво оберегающих свою самостоятельность, вечно завидующих соседям и вечно враждующих с ними. Их связывало море и отгораживала суша. На узких тропах редко появлялись торговцы, предпочитавшие доставлять товары на кораблях. Не слишком часто встречались и другие путники - официальные лица, гонцы, странники. Они шли пешком или седлали мулов. Повозками на этих неудобных,
