как Монтестрюка схватили под стенами Шельского аббатства.
— Я кое-что уже слышал об этом деле, — произнес Пенпренель. — Дело сработано на славу, ничего не скажешь. Некий Сангвинетти, мой собутыльник, рассказывал мне о нем. Да, тут не обошлось и без участия капитана д'Арпальера.
— Вы уверены?
— Еще как! Наверняка он, да с ним ещё итальянец Карпилло, служивший раньше у графини де Суассон.
Пока он говорил, третья бутылка приказала долго жить. Вскоре четвертая оказалась полуживой, а мысли Пенпренеля приобрели ещё большую ясность, как и предсказывала Кокотта.
— Раз есть капитан д'Арпальер, значит, есть и шевалье де Лудеак, а с ним — и граф де Шиврю. Пожалуй, вот что надо сделать, — подумав после очередного стакана, сказал он, — мне надо побывать в доме этого Шиврю. Я знаю, как делается обыск в комнате, где есть шкафы с ящиками. Мой вежливый визит будет носить лишь ответный характер: ведь он хватил меня шпагой по голове в Зальцбурге, а я дам ему ответ в Париже.
— Нам бы поскорей, — ввернул Коклико.
— Ладно, поторопимся.
— Прекрасно, — заметил Коклико, — ну, а как же мы все-таки договоримся? То-есть, — торопливо добавил он, заметив, что лицо Пенпренеля приняло чересчур сердитый вид, а глаза неподвижно остановились на физиономии Коклико, — конечно, вы мне обещали… Но, возможно, будут и расходы… Нет, нет, я не настаиваю. — Коклико почувствовал себя в глупом положении.
— Я не только попытаюсь этим хоть как-то вас отблагодарить, — внушительно заговорил Пенпренель, — но я, наоборот, извлеку прибыль из этого дела.
— Каким образом?
— С помощью мести. Ведь если Шиврю окажется виноватым, это было бы славно! А если он должен быть виноватым, значит, он и виноват. Вас это удивляет? Но у меня такая логика. Ведь он уже давно промотал свое родовое состояние, да ещё два-три наследства в придачу: аппетит у него волчий, скажу я вам. Половину унесли карты, а остальное — дьявольские страсти. А когда он вернулся из Венгрии и принялся колотить палкой ростовщиков, пришедших к нему за долгом, либо, наоборот, откровенно сыпать деньгами, мне сразу ударило в голову, что тут дело нечисто. Теперь же я вижу, что мы с вами попали в точку.
После такой весьма убедительной речи Пенпренель принялся долго пить медленными глотками, с глубокомысленным видом заглядывая в стакан, как философ в книгу.
— Короче: он дрянь и за ним к тому же мой ответ на удар шпагой.
21. Мина и контрмина
Пока Брискетта и Коклико хлопотали вокруг дела Монтестрюка, во дворце у короля произошло немало событий. Принцесса Мамьяни, узнав, что герцогиня Лавальер находится в Шельском аббатстве, снова поехала туда, уже для встречи с нею. Орфиза так и не узнал, что жила вместе с Лавальер в одном монастыре: настолько фаворитка короля заботилась о своем инкогнито.
Впрочем, это не составило тайны для Брискетты. И именно она передала принцессе Мамьяни нужную весть. Со своей стороны принцесса не замедлила встретиться с той, которая впоследствии скрылась от света под именем Луизы Милосердной. Она заговорила с ней языком, который не мог не тронуть пылкую и кроткую душу этой женщины. Разумеется, Леонора в неясных, о рассчитанных выражениях намекнула Лавальер о появлении при дворе баронессы фон Штейнфельд и о впечатлении, произведенном ею на короля. Лавальер уточнила имя баронессы. Принцесса, ответив ей, поскорее свела разговор к рассказу о Монтестрюке. Она подчеркнула, что скорое заступничество за него вернуло бы королю верного слугу, невинно оклеветанного, а графине Монлюсон — жениха, преследуемого ненавистью графини Суассон.
— А! Здесь же и графиня де Суассон, — заметила с досадой герцогиня.
Результатом этого разговора, ведшегося с истинно женским искусством, явилось решение Лавальер немедленно вернуться в Париж с обещанием полной поддержки графу Монтестрюку.
А в Париже фон Штейнфельд после своего балетного выступления, где она танцевала с королем, уже вся была в мечтах о своем наступающем могуществе фаворитки. Сходным мечтам предавалась и Суассон, уверенная, что новая фаворитка всегда будет к её услугам. В этих мечтах не оставалось лишь места для пределов её честолюбия. И вдруг она узнала о возвращении Лавальер.
— Что же, — поразмыслив, решила она, — тем лучше. Я увижу, как эта Лавальер испытает унижение.
— Как знать, — возразил на это Шиврю (естественно, он обсуждал эту проблему с графиней), — может быть, вместо унижения получится торжество.
Олимпия улыбнулась. Указывая на проходившую мимо фон Штейнфельд, она произнесла:
— Вот весна, а то — осень. Весна всегда идет впереди.
Но к несчастью для Суассон баронесса была чересчур вспыльчива и не годилась для борьбы, где надо было расточать улыбки и кокетничать и где нельзя было побеждать без хитрых ходов. Захваченная врасплох возвращением соперницы, она не сумела совладать с собой, когда увидела, как толпа придворных вдруг почтительно расступилась на вечере у короля. Появилась Лавальер, взволнованная, но красивая, с беспокойством в глазах, но и с ненавистью во взоре.
Король почти инстинктивно двинулся навстречу той, вокруг которой слышался шепот одобрения. За исключением партии Олимпии Манчини, все любили Луизу Лавальер за её скромность и доброту.
Она поклонилась королю и произнесла дрожащим голосом:
— Я не могла устоять против желания возвратиться. Но мне достаточно одного взгляда вашего величества, и я уйду оплакивать свою судьбу…
Вздох прервал её слова. Она кротко взглянула на короля. Стало ясно: её власть была восстановлена.
