бросались вперед, начинали метаться по плесу, и задремавшие, слабые сердцем ельчишки с испугу стригали в сторону, в пену, в темень и оттуда уже не возвращались. Иногда мама-ельчиха и папа-елец приводили стайку на теплое мелководье, на кормную травочку, начинали прыгать, резвиться, ловить комаров, поденков, пугать стрекоз, уснувших на вершинах трав, высунувшихся из воды.
Обрадовавшись стайке, доверившись рыбьему коллективу, со всех сторон на шум и плеск спешили из укрытий малые рыбьи дети: сорожки, пескарики, гальяны, язьки и голавлики, даже тиховодные карасики и подлещики из протоки выплывали и тоже шлепались лепешками в воду, круглые пузырьки от удовольствия пускали. «Хорошо-то как! Весело всем вместе!..»
Тем временем мама-ельчиха и папа-елец все сваливались, сваливались к плесу, уводили за собой в глубину семью, обнажая отмель, кипящую от резвой рыбьей мелочи, как бы снимая с нее белое, искрящееся покрывальце. На отмели неожиданно возникали генералы-таймени. Они так страшно носились по мелкой воде, что их острые плавники торчали наружу, огненными резаками пластали воду, как сталь, лопаты хвостов ахали пушками. Вода мутилась. Волны схлестывались меж собой, все кругом кипело, брызги металлическими осколками летали словно от взрывов мин и снарядов. Рыбок било, подбрасывало, катило на отмели, засаживало в коряжник. Будто сенокос начался на реке и в протоке, только вместо скошенной травки пластами плавали оглушенные рыбы и всякая разная водяная тварь.
Генералы-таймени и вели себя словно коровы на сенокосе. Они лениво плавали по отмели, сгоняли рылом и хвостом в кучи оцепеневших рыбок и горстями пожирали их. А вокруг по-шакальи действовали, шустрили невесть откуда набежавшие помощнички-стервятнички — окуни, ерши, ленки, голавли, даже язи приворовывали на стороне, и два облака: белое — из чаек, черное — из ворон, кипели, катались над плесом, пьяно кричали, горланили, торжествовали, пируя и пользуясь дармовщинкой. Даже лохматые, на капусту похожие чаята всплыли на воде и бестолково вертели головами, гакая и еще не понимая, из-за чего поднялся содом па реке. Однако рыбешку-другую ухватывали клювом и тоже возбуждались от дармового корма.
Щука-подкоряжница на что уж шакалка и захватчица, не пустившая из травы покусочничать своих шустрых щурят, сокрушенно трясла головой, на конце которой, в твердой губе болталась блесна, ввечеру оторванная ею со спиннинга наезжего рыбака. «Что деется! Что деется! Форменное изменшиство… Халтурой это при моей пробабке называлось — поминальной едой, где всякому дармоеду раздолье».
«А нынче халтура! — поддакнул вьюн, высунув узкую головку из мягкого, теплого ила. — Надо кон- фэрэньцию по разоружению собирать, иначе все погибнем!..»
«Кон-фэ-рэн-цию, — передразнила вьюнка боевая подкоряжница. — Это значит: я вынай зубы! Таймени, судаки и жерехи свои стальные челюсти в утиль, на протезы сдавай, так? Окуни и ерши, всякие протчие добытчики колючки состригай, мри полноценный кадр с голоду, так? Хто же в реке жить останется? Ты? Пескарье? Ельцы! Гальян! Сорожняк! Карась-шептун! Лещи косопузыя! И разная сорная рыба. Хто ж вас, блевотников, гонять-то будет? Аэробикой крепить ваш мускул? Сообразиловку вашу развивать? Охранять, наконец, границы священного водоема нашего? Упреждать и спасать от нашествия нашего вечного ворога — рыбака? И как, наконец, быть с хватательным инстинктом, ему ж тыщи лет. Пропагандом хотите прожить? Боевым и божецким словом сознательность у рыбака-ворога пробудить? Так? У-ух, пацыхвисты гребаныя! Недое-ден-ныя!»
Не дослушав речь в исступление впавшей щуки-воительницы, вьюн сконфузился и в мягкий ил шильцем всунулся. Подкоряжница же, разгорячившись, хлобыстнулась всем телом об ряску, оглушила в ней двух лягушек, кулика с кочки сшибла и в водяных зарослях скрылась.
Ельчик-бельчик, заслышав шум и громкую речь речного начальника, решил полюбопытствовать, что там в протоке происходит? Может, уму-разуму поучится у великих руководителей водоема? Поплыл через отмель на протоку Ельчик-бельчик. А там генералы-таймени закусывают, облизываются: «Ну что ты сделаешь! — хлопнул один из них себя по дородному пузу плавником. — Опять этот оглоед! Ты чего тут делаешь? Подглядываешь! Фискалишь! Ты зачем нам кушать мешаешь?» — генерал-таймень торпедой метнулся за малой рыбкой, ухватил ее за хвост и, ловко, натренированно перебирая скобами повелевающего рта, начал разворачивать Ельчика-бельчика головой на ход — так белую вареную галушку отправлял когда-то обжора, хмельной кум Грицько в свое бездонное брюхо.
Но в это время на берег реки спустилась деревенская старуха — мыть и полоскать длинные полосатые половики и одним половиком так хлестанула по воде, что таймени приняли это за грохот взрывчатки, которой тут, в подпорожье не раз баловались сплавщики и разный бродячий народ, да и драпанули в глубь вод, потому что храбры они были лишь в воде, среди рыб, которые все подряд были меньше их ростом и слабее силой.
Ельчик-бельчик, лишившийся половины изящного хрупкого хвостика, помятый пастью тайменя, едва правясь на боку, приплыл к родной стайке.
— И что с тобой беспутным делать? — задумались мама-ельчиха и отец-елец. — Оставить здесь, так эти благодетели сегодня же подберут тебя и проглотят. А знаешь что, сын наш? Там вон в протоку впадает ручей, он начинается со светлого, холодного, прозрачного ключа. Ты — рыбка светловодная, нащупай струйку, ножом просекшую стоячую воду протоки, поднимись до самого ключика, постой там, подумай о своем поведении, подлечись во здравнице. Водяной бог даст и поправисси. Да смотри! — крикнули родители вслед почти на боку ковыляющему по воде Ельчику-бельчику, — не забывай, что ты маленькая беззащитная рыбка, подкоряжницы берегись, окуней стерегись, крысиные засидки стороной оплывай…
Ельчик-бельчик по холодной свежайшей струйке воды дошел до устья ручья и много дней правился вверх по течению, питаясь в пути наплывающей мошкарой, водяными козявками, потом настолько окреп, что и паута поймал, а слепней, мух и тлю разную, падающую в воду, брал запросто.
Один раз он увидел хлопающую крыльями по воде бабочку, его взял азарт, и он ухватил бабочку за крыло, пытался утянуть ее в воду. Но бабочка так хотела жить, так отчаянно билась, что оторвала клочок крыла, прибилась к берегу, выползла на него, обсохла и, неуклюже вихляя раненым крылом, улетела. «Так же вот и мне оторвали полхвоста. Одно верхнее перышко осталось. Что же это за жизнь такая? В чем ее смысл? Или везде такое се-ля-ви, как глаголят окуни».
Но Ельчик-бельчик был еще юн, дела его шли на поправку, долго думать о смысле жизни он не мог, не умел, да ему и не хотелось этого. Слишком много было кругом завлекательного, интересного. В первую голову его интересовали птицы. Каких только не было в гуще ручья птиц! Как только они ловко ни прятались и как только они ни пели! И всякая птица пела с удовольствием, всякой своя песня нравилась. Иногда они роняли с кустов белые, жидкие капли, и Ельчик-бельчик, думая, что это червячок или гусеница, бросался на них, хватал ртом и потом долго отплевывался. «Фу, какая бяка! И как не совестно мазать ручей?»
Светлый ручей ему очень нравился. Он был говорлив, дружески ласков, весь в зарослях смородины, черемушника, ивы. По берегам его росли яркие, на угли похожие цветы — жарки, гордо и празднично светились марьины коренья — дикие пионы, и всюду голубенькие платочки незабудок, веселый ситец беленьких росянок, синие пятна колокольчиков.
