усовершенствующегося оружия во все стороны. Безумие, утрата ценности человеческой жизни и крови, желание отобрать, хапнуть, обмануть, но не заработать хлеб свой - вот самые убедительные признаки жизни на земле на исходе двадцатого, может быть, предпоследнего века земного существования.
И дальше-то утешительного нет: генетики пророчат, что через четыреста тысяч лет из мутных вод выползет крыса, съест другую крысу - и пошло-поехало развитие жизни на земле, вперед и дальше - таков мол, генетический код планеты Земля. Ну что тут скажешь? Руками разведешь, анекдотец расскажешь и с шутками-прибаутками плясать пойдешь - лучше уж доживать весело и бездумно, чем унывать и заранее в могилу ложиться.
Вы спрашиваете меня, как я встречал 50-летие Победы. Все эти праздники, начиная с сорок пятого года, я воспринимаю и провожу как день поминовения убиенных на войне, никогда не ходил и не хожу ни на какие сборища и приемы, где ветераны пьют казенную, бесплатную водку и трезвонят о своих и всеобщих подвигах, не чувствуя неловкости и стыда перед погибшими товарищами. Какова бы ни была цифра наших потерь, а она упирается в сорок семь миллионов, война, где впервые в истории человечества мирного населения погибло больше, чем солдат на войне, - не может считаться праздником и поводом для веселья, словоблудия, маршей и песен. В этот день надо всей России молиться, просить прощения у тех, кого мы погубили, и прежде всего у женщин и детей, уморенных голодом, иль хуже того, вовлеченных в вопиющую мясорубку.
Обращаю внимание, что противник наш почти не вовлекал женщин и детей в окопы, в дикость, кровь и грязь войны. Только когда наши армии влезли в тесные, каменные улицы Берлина, женщины начали защищаться, дети и старики садили из всех окон фаустпатронами в бока наших танков и машин. На улицах Берлина - произнести и то страшно! - одновременно горело 850 наших танков. Генерал Бредли, узнав, что штурм Берлина обойдется его армии в сто тысяч душ, отказался от этой операции. А нам никого не жалко! Как говорит персонаж Шукшина из 'Калины красной': 'Мужиков в России много'. А вот уже и не много, продолжитель- ность жизни этого непутевого создания приближается к пятидесяти годам, да и те мужики, что есть, не хотят жениться, сидят по тюрьмам и лагерям, избивают друг друга в военных казармах, норовят податься в бомжи, в сексуальные меньшинства, а больше пьют, гуляют, прожигают и без того короткую свою жизнь.
Да, хотелось бы быть оптимистом, но в мои годы, с моим жизненным багажом сделаться оптимистом, не так легко и просто. Но жизни, подаренной нам Господом, надо радоваться и дорожить ею. В тридцатых годах эшелоном везли куда-то на расстрел русских священнослужителей. Родственники одного священника- смертника как-то ухитрились повидаться с ним в Красноярске и, обливаясь слезами, спросили: 'Что же нам-то, здесь остающимся, делать?' И смертник ответил; 'Радуйтесь!'
Для меня этот завет сделался нравственной опорой. Может, кому-то из читателей ваших он тоже поможет укрепить дух свой, добавит оптимизма, вселит веру в будущее. 'Разум радостно тяжелеет', - сказал недавно мой друг-поэт, я и желаю, чтобы разум людей тяжелел от умной книги, великой музыки, познания самого себя и мира Божьего.
Благодарю 'Уральский рабочий' за предоставленную мне возможность поговорить с уральцами - ведь на Урале прошла моя молодость, прожит кусок сложной, в том числе и творческой жизни в 24 года длиною; частица сердца, и немалая, оставлена на этой прекрасной и многострадальной русской земле,
1996
Жизнь по-новому
Результатом длительного господства тирании
является развращенное общество,
общество истерзанных душ,
лишенных понятий чести и достоинства,
справедливости и добра.
Никколо Макиавелли
Десять часов отсидки в Красноярске. Пять часов в Карачи. Опоздали в Потайю на 14 часов. Все лучшие номера заняты-розданы, нам со внучкой достался номер с видом на крышу кухни, над которой работают мощнейшие вентиляторы, в номере чад и дым и все время что-то ноет, дверь плохо отворяется новомодным ключом.
Вспоминаю, как в домах творчества, где и бывали-то раза три-четыре, нам всегда доставались худшие комнаты и непременно напротив сортира - вот обхохочется жена моя, узнав про таиландское наше жилище. Я чувствую себя неважно. Думал, после 'ударного' рейса, нет, и сегодня общий дискомфорт, и Ольги Семеновны, врача 'нашего' нет - некому пожаловаться. Одна радость: внучке живется вольно, меня не слушает, все разбрасывает. Дома бабушка ругается, подбирать заставляет. Здесь я замещаю бабушку и не ругаюсь уж бесполезно. Сказал ей: 'Ох, и попадется же тебе растрепа-мужичонка и будет обосран с ног до головы или лупить будет тебя день и ночь!' 'Нетушки! - как всегда открыто и убежденно выпалила она, - я сама его отлуплю!'
И еще радость: читаю и подпрыгиваю от восторга книгу Якова Харона, присланную Алешей Симоновым, 'Злые баллады Гийома'.
В гостинице 'Амбрассадор', где мы с Полей жили, нет ни радио, ни градусника, ничего нет, бассейны есть, кормилища, наподобие наших прежних рабочих столовок и торговых точек, с полусырыми шашлыками, выпивкой и мороженым, - все, все направлено на выкачивание денег, все настроено на один лад. Телек тоже черно-белый, по нему бегают и молятся тайцы.
Прилетели в Таиланд в основном так называемые 'новые русские' нисколь они не лучше своих дедов и отцов - мудаков-коммунистов и околокоммунистического быдла. 'Новая срань' - вот бы какое им пристало имя! Пьют, жрут, серут, где попало, ходят в золоте. Одного молодого я спросил, знает ли он, как называется золотая, роскошная, в то же время безвкусная вещь, навешенная на его бычью шею, по груди, разляпанной волосьем и наколками? 'А на х...? - Мутно и сыто глядя на меня, спросил он. Расскажи, если знаешь'.
И я рассказал, что это диадема Македонского, пришедшая на восток вместе с его тупым и надменным воинством. 'Ну и х... с ним, с македонским-мудаковским этим!'
Невежество умножает хамство, попытка роскошно жить выявляет духовное и душевное убожество - развлечения и запросы на уровне зулусов, музыкой пользуются тоже зулусской, да еще в карты играют - всюду в дурачка дуются, пьяно хохочут, сверкая золотыми зубами, видать, повыдирали свои родные зубы, чтобы навставлять золотые.
И нравы! Нравы!
В холле гостиницы, обняв большую мягкую игрушку, второй вечер безутешно плачет дитя. В шелковом, воздушном платьице, со многими восточными косичками, модно украшающими ее головку, в косички вплетены красивые восточные висюльки. Безутешно плачет модно одетое дитя, родители ее где-то развлекаются, сообразительные деляги, еще теми, своими руководящими родителями, скорее всего, партноменклатурщиками, наученные никого и ничего не уважать и по возможности эксплуатировать ближнего своего.
Выведут дитя родное, заботливо украшенное, в холл, бросят, зная, что найдутся сердобольные 'старые' русские и приберут ребенка. Вокруг этой плачущей девочки толпятся эти самые русские, ахают, возмущаются, мужики сулятся родителям морду набить.
Но вот она, еще молодая, тоже разодетая модно, появляется в холле, возмущенно восклицает: 'Опять?!' - и девочка бросается к ней: 'Тетя Таня! Тетя Таня!' - знакомая ей молодая женщина подбирает девочку, с сердитым выражением на лице, со слезами, тянет к себе и 'спасает' ее весь вечер, пока родители, пьяненькие, беззаботные, вернутся домой.
И Таня же еще ж ищет их по всей гостинице, ибо те 'новые русские' соображать давно научены, предусмотрительно не говорят, где их комната, где девочкин номер.
Таня сдает спящую девочку с рук на руки в 'рецепцию', и родители, крадучись, забирают ее к себе.
Житейская явь и пошлость
Жизнь разнообразна, жизнь затейлива.
В тот день, когда пришло письмо от женщины из Выборга, кстати называющей себя 'верным ленинцем' и кроющей Сталина за содеянные злодеяния и желающей, чтоб 'всех вас, писателей, перевешать', было еще несколько писем. Я выбрал наиболее интересные.
Письмо от фронтового друга с Алтая: '...знаю, что здоровье в вас плохое, но все равно надо терпеть хотя бы до двохтысячелетия, а может, и больше...'
Друг мой, с которым мы прошли Сибирский стрелковый и автополк, воевали в одной артбригаде рядовыми бойцами, из семьи украинских переселенцев, и простим ему милые странности в обороте речи. Я ему и' всегда прощал, хотя порой по молодости лет и потешался над ним:
'...пару слов о себе. Живем по-прежнему. Деревня. Каждый день одно и то же, встал утром, поработал часок и до вечера делать нечего зимой. Сын задумал свой дом построить, но забота вся наша, поеду в тайгу лес добывать. Его затея, а деньги и забота отцовская. Но он хочет, чтоб под старость лет мы с женой жили с ним. Но еще ничего, сердца наши покуда дышут...'
Письмо от новоявленного пророка под названием 'Первое послание к ивановцам Москвы от Георгия Биоспольского': 'Братья и сестры московские! Здравствуйте! Благодать вам и мир, и здоровье, и Воскресенье от Бога Духа отца нашего и Господа животворящего Порфирия Корнеевича Иванова. Посылаю Вам 'символ веры ивановцев' записанный мною, слугой Господа животворящего'.
И далее о вере, о Иисусе Христе, Богочеловеке, распятом за нас, и наставления 'от богочеловека второго пришествия Порфирия Корнеевича Иванова', в общем-то почти совпадающие с древними канонами правила ежедневно исповедаться, самопричащаться 'безубойной пищей', заниматься самопокаянием, самосвящением, жить по совести и т. д. и т. п., и еще общее дело
