запел от жжения и боли.
-- Дак чей будешь-то? -- не оставлял меня в покое шорник. По мягкости и приветливости его слов я определил -- можно к печке. Но он повысил голос. -Не лезьНе ле-езь! Дурная голова! Такая резь начнется -- штаны замочишь! Потылицыных, значит? Катерина Петровна Потылицына кем доводится тебе? Бабушка!
Шорник всматривается, но лампешка с половиной горелки светила за его спиной на окне, и он, должно быть, плохо различал меня. Хозяин избушки до странности гол лицом -- ни бороды, ни усов, лишь из черной бородавки, с копейку величиной, прижившейся на подбородке, торчат седые волосы и отсвечивают, когда он поворачивается к лампе. Голова его стрижена без затей, под кружок. Седые волосы, ровно подсеченные ножницами, спущены низко и зачесаны за уши. Мерещится мне, что мочки ушей проколоты. Голос шорника сипл и раздражителен. И вообще человек он сердитый, видать, тогда как все шорники и сапожники, мною прежде виденные, -- народ пьющий, прибауточный, веселый. Те, о которых моя бабушка говаривала: 'В поле ветер, в заду ум!' 'Знать-то он из цыган!' -- почему-то решил я, но отгадывать шорника, заниматься им дальше мне в общем-то невозможно. Не до него совсем мне.
Лицо распухло, ошпарено будто или осами искусано. Ноги рвет, руки рвет. Я все так же однотонно, по- щенячьи скулю. Стомленный шорник глядит в мою сторону и, трудно собирая из слов фразы, сообщает:
-- Была здесь Катерина-то Петровна, днесь завертывала.
Я перестал скулить.
Шорник стянул с ног валенки и грел их над плитою.
-- Из городу плелась, от старшего Кольчи. У него скоко-то на хлебах жила.
'Да он же заговаривает мне зубы! Отвлекает меня!' -- сделал я неожиданное открытие и кивнул на жестяную банку, где луковой шелухой желтели бумажки от старых окурков.
-- Вы, случаем, не курящие?
-- Курящие! Да еще как курящие! -- тоскливо вздохнул шорник. -- С вечеру конюха починялися и сожрали весь табак. Теперь хоть задавися. -Какое-то время он слушал ветер за избушкой, затем протяжно вздохнул: -- И кто курить придумал? Без хлеба выдюжу, без табаку нет, ать его копалку!
Радый до бесконечности, что хоть чем-то могу отблагодарить человека, который, догадываюсь я, греет для меня катанки, а сам в кожаных опорках топчется у плиты, я предложил ему вынуть из моего кармана пакетик с черным табаком. Шорник кинул валенки за плиту, разом забыл о них и суетливо шарил в моем кармане, ровно обыскивал меня. Затем поспешил к столу, на свет. Опорок с него спал. Он искал его ногою, не дышал и с аптекарской бережливостью развертывал бумажку с табаком.
Он так и не сыскал ногою опорок.
Подобрав стынущую от пола ногу по-птичьи под себя, он скрутил цигарку, с мычанием приткнулся к лампе, почти все пламя вобрал в себя, затянулся, хлебнул дыму и закатился далеко возникшим, беззвучным кашлем. Его колотило изнутри, зыбало так, что волосы на голове подпрыгивали, вытряхнули гребенку и рассыпались соломой.
Промельком сверкнуло -- дедушка на бревне, цигарка, светящаяся в вечерней первотеми, колуном раскалывающий тишину кашель...
Я уж начал вынимать ноги из лоханки, чтоб отваживаться с человеком, но тут он разразился хриплым звуком -- стон пополам с матюками -- и, когда маленько откашлялся, отплевался, вытер подолом рубахи слезы, оглядывая экономно скрученную цигарку, восторженно крутанул головой:
-- От эт-то да-а-а! От эт-то табачо-ок!
-- 'Смерть Гитлеру!' называется.
-- Смерть, значит? Гитлеру, значит? Уконтромят его скоро. Вечор конюха-бабы сказывали: сообченье по радио было, пожгли будто германца видимо-невидимо под Москвой огненной оружьей. Германец-то замиренье просит, наши не дают. Капут, говорят! До окончательной победы... Э-э, ты чего ноги-то вынул? Не ломит уж? Тогда катанки мои насунь. Катанки, катанки, -засуетился хозяин, оживленный до крайности, будто хватил не табаку, а стакашек водки. -- Допрежь ноги-то оботри. Во онуча, ей и оботри. Рушников у меня нету...
Наконец-то я у печки! Но усидеть долго не могу -- лицо рвет, выворачивает, словно рукавицу, хотя шорник и смазал мне его гусиным салом и уверял: заживет, мол, до свадьбы.
На плите пеклись картошки и пригоршня овса. Овес шевелился, подпрыгивал и лопался по брюшку. Шорник помешивал овес пальцем, исполосованным дратвою, и теперь его совершенно голое лицо в темных и мелких складках я рассмотрел подробней. Короткая шея обернута старым женским полушалком и по-бабьи повязана под грудью. Мочки ушей и в самом деле проколоты.
-- Шелуши, шелуши! -- ткнул пальцем в овес шорник. -- Скоро картошки поспеют, чай сварится. Погреешь нутро-то. Самогону бы, да где его возьмешь? Такое время наступило... Ох-хо-хо-о-о! -- Во вздохе мне снова почудилось что-то бабье.
Шорник покурил и сделался мягче лицом, суетней и хлопотливей, может быть, оттого, что начал я внимательней следить за ним, и он застеснялся меня, как всегда стесняются нормальных людей горбуны, калеки и всякие эти, как их?
Я пробовал взять с плиты щепотку овса, но не мог -- так распухли пальцы.
-- Ать твою копалку! -- ругался шорник. -- Худо пальцы-то владеют? Ах ты грех! Ну, сейчас, сейчас... -- Он сгреб овес в консервную банку из-под окурков и поставил ее передо мною. Я цеплял языком накаленный, поджаристый овес из банки и шелушил его, будто семечки.
-- Вкусно как!
Тем временем допеклись картошки, забулькал в жестяном чайнике кипяток. Шорник бросил в него жженую корочку, подождал маленько и налил мне чаю в алюминиевую кружку, себе в стеклянную банку из-под баклажан. Я хватал губами металлическую кружку с одного, с другого края и не мог отхлебнуть -- горячо. Шорник дул в свою банку, щурился и сочувственно следил за мной.
-- У меня есть кусок хлеба в кармане, -- показал я на пальто, висящее за печкой, на хомуте, будто на человеческой фигуре.
-- Картошек поешь покуль, хлеб побереги -- не к мамке на блины идешь.
-- Да я... Я вам хотел предложить.
Хозяин скользнул по мне глазами и с серьезной грубоватостью успокоил:
-- Обо мне не хлопочи. При конях.
От чая ослаб я, осовел и беспрестанно шоркал рукавом по носу.
-- Платок же у те, -- показал на мой карман шорник. Туда он всунул платочек с буквами 'Н. Я.', в который была завернута бумажка с табаком. Мне подумалось -- это неуклюжий намек.
-- Курите, пожалуйста, если хотите.
-- А ты? Сам-то как же?
-- Я так. Несерьезно.
-- А-а, тогда другое дело! Совсем тогда другое дело! -- охотно поверил в мое вранье шорник. -- От табачка не откажусь. А ты не привыкай! Не балуйся. Это такое зелье клятое. Не привыкай, парень! Движения его снова сделались суетливыми, и он снова сронил опорок с ноги и нашаривал его, но только запнул дальше под нары. Потом он закатился, точно дите в коклюше, опять скрипел мучительно, со сладостью кашляя и ругаясь.
В плите прогорело. Лампешка на окне зачадила пуще. В углу, за хомутами, начали бегать мыши. Наступил поздний, наверно, уже предутренний час.
Шорник прилег на нары и освободил для меня место у стены. Ноги шорника то и дело потягивало судорогой. Он пытался найти им место, уложить поудобней, чтобы не ломило их. Но болели ноги, и в коленях хрустело, щелкало так, будто ходил он по ореховой скорлупе или наступал ими на пересохшую щепу. Знакомая мне болезнь. Помаялся в детстве. Нынче ничего. Поноют, поноют в суставах ноги и перестанут. Молодость, видать, сильнее болезней, отпихивает она все хвори к старым летам. Все скажется после: и фэзэошные ботинки, недоеды, недосыпы, и ночи на берегу весенней реки, и купанье в заберегах, и игарская парикмахерская, и эта гибельная ночь на зимней реке.
-- Ох, ноженьки вы мои, ноженьки! -- бормотал шорник. -- Чтоб вы уж отболели, отвалилися. Туды ли, суды ли... 'Смерть Гитлеру!' Придумают жа! Лампу уверни, коли не нужна. Вовсе-то не гаси. Мало ли?
