И начали мы с ефрейтором поить раненых, стараясь не наступить и все же наступая на чьи-то руки, ноги, на мокрые бинты. Шлепало, чавкало, страшно было шагать, не хотелось верить и трудно, невозможно было соглашаться с тем, что брожу я в человеческой крови.
В машину заброшен брезент, широкий, грубый, американцы такими брезентами закрывали танки, самолеты и машины. Брезент скомкан, сбит к заднему борту -- в пути машину обстреливали, бомбили, кто мог двигаться и выскочить из машины, -- выскакивали и прятались, те, кто не мог, залазили под брезент и постепенно сползали к заднему тряскому борту.
-- Там, поди-ко, живых нету? -- махнул рукой ефрейтор. -- На всякий случай все же посмотри. Я майора у этой дуры возьму, а то она его догробит... -- И, шагнув к кабине, напустился на девку: -- Ты чЕ его трясешь? ЧЕ тетешкашь? Кукла он тебе, майор-то? Кукла?!
Санитарка охотно уступила свое место на канистре ефрейтору, скорее полезла в сумку и, дрожа челюстью, твердила, оправдываясь и утешая:
-- Счас, счас, миленькие... Подбинтую. Помогу. Счас... счас... родненькие! Счас!..
-- 'Счас, счас! Родненькие! Счас!' -- окончательно остервенился ефрейтор. -- Где твой медсанбат? -- И, поправляя на майоре комбинезон, стараясь раскопать в бинтах пальцами дырку, чтобы сунуть в рот ему смоченный в воде грязный носовой платок, сдавленным шепотом повторил вопрос: -- Где?
-- Не знаю, -- санитарка, как в театре, нелепо развела руками. -- Все сосны, сосны кругом, желтенькие сосны... Одинаковые... Среди сосен палатки, палатки... -- Она вдруг залилась слезами.
Ефрейтор обругал ее:
-- Вой-яка, твою мать! Доброволец небось, комсомолец? На позицию девушка... А с позиции хто? Глазки лейтенантам строить едете? Брюхи накачать? Гер-ррои!..
Я поил раненых, подумав вдруг о себе, как совсем недавно меня спасали, переправляя с плацдарма, и кто-то, а кто, я так никогда и не узнаю, так же вот, как ефрейтор майору, держал мою голову на коленях, чтобы я не захлебнулся в дырявой лодке.
Над Лютежским плацдармом все время шарились охотники -- 'фокке-вульфы' и штурмовики. Что-то узрев или пугая нас, они вслепую бомбили и обстреливали из пулеметов и автоматических пушек густые сосняки. Вот пошли поблизости, пикируют, эхом леса усиливается стрельба, шум разрывов. Пронеслись, прогрохотали 'фокки' над нашей машиной, над нашими головами, и я увидел, как, приникнув друг к другу, прижались в кабине, загородив сразу утихшего майора, санитарка и ефрейтор.
После грохота и неожиданного вихря минуту-другую все было в оцепенении, еще не закричали те, кого зацепило, еще не загорелись машины и не запрыгали с них бойцы, еще не объявились храбрые хохотуны и матерщинники, только слышно было, как поблизости проваливается меж сучьев срубленная вершина сосны, проваливается стариковски медленно, с хрустом, шелестом, но вот коснулась подножья и, слабо выдохнув, легла на золеный хвойный бок.
И сразу забегало по лесу начальство, спинывая с дымящихся костерков каски и котлы с картошкой, послышалось привычное, как для верующих '0тче наш': 'МатьМать! Мать!..' И вес покрыл визгливый голос:
-- Чьи машины? Чья колонна? Кто ее маскировать будет? Пушкин?
Из глубины леса растекался черный дым, на чьей-то подожженной машине сыпанули лопнувшие патроны.
На дым непременно налетят. Надо бы раненых увозить поскорее.
-- Я тя прикончу, если что, -- сказал ефрейтор, отлипая от санитарки, вцепившейся в него, и начал растирать грудь майора под комбинезоном.
Почувствовав его руку, майор снова ожил, заголосил. И все раненые зашевелились и закричали.
-- Господи! -- внятно сказала санитарка, не двигаясь с места. -- Помоги мне найти медсанбат. Помоги!
Продвигаясь от раненого к раненому, вливая по глотку мутной воды в грязные, перекошенные рты, уговаривая захлебывающихся, страданием ослепленных людей, которые вцеплялись в меня, не отпускали, я наполнялся черным гневом, будто сырая, худо тянущая труба сажей. Фельдшер и шофер ушли искать медсанбат -- ничего лучшего не придумали, как бросить раненых на девушку.
-- ЧЕ сидишь? ЧЕ сидишь?
-- Счас, счас! -- подхватилась санитарка. -- Счас, миленькие!
-- Бога она вспомнила! -- рычал я. -- Отвернулся он от этого места. Ад тут!..
Я отбросил брезент от заднего борта и увидел спиной ко мне лежащую узкоплечую фигуру в грязном, просторном комбинезоне, подтянувшую почти к подбородку колени и, словно от мороза, упрятавшую руки под грудью. И что-то в темных ли волнистых волосах, в завихренной ли, 'характерной' макушке, в нежной ли полоске кожи, белеющей между скомканным воротником и загорело-грязной шеей, пригвоздило меня к месту.
Там было еще несколько человек, лежащих друг на друге. Мертвых встряхивало на кореньях, скатало в кучу, но скомканный танкист с 'характерной' макушкой лежал отдельно, в уголке кузова. 'Да он живой! Чего же ты стоишь, остолоп?!' -- И чувствуя -- не живой, нет, зная уже, кто это, но заставляя себя не верить глазам своим, я перевернул танкиста и отшатнулся: горло его забурлило мокротой, под ладонями что-то заурчало, на меня, оскалив рот со сношенными почти до скобок коронками, обнажив серые, цингой порченные пеньки зубов, в полуприщур смотрел сквозь густоту ресниц и медленно выпрямлялся, будто потягиваясь в ленивом сне, дядя Вася.
Я плеснул из котелка в стиснутые зубы дяди Васи водицы, она тут же вылилась в углы затвердевшего рта, утекла под комбинезон. Я провел ладонью по дяди Васиному лбу, прикрыл его глаза, подержал на них пальцы и, когда отнял руку, полоска темных ресниц осталась сомкнутой: быть может, дядя Вася еще видел меня и теперь успокоился, подумалось мне.
Не зная, что бы еще сделать, я приподнял со лба волнистые, от пыли сделавшиеся черствыми волосы дяди Васи, и на правом виске, у самой почти залысины увидел три белеющие царапины -- следы зубов неистового коня Серка, отметину деревенского детства, которое дядя мой не помнил, если и помнил, то не любил о нем говорить.
Сколько я простоял над мертвым дядей Васей, вклеившись коленями в кровавую жижу, не знаю, как вдруг услышал, что меня трясут за плечо.
-- Браток! Браток! Ты чЕ?..
-- Это мой дядя, -- с трудом разомкнул я рот.
-- А-а, -- протянул ефрейтор и спохватился: -- Родной? -- уточнил зачем-то. Я кивнул.
-- Вот! -- вновь разъярился ефрейтор. -- Хорошие люди гибнут. А эта... Врач где? Медикаменты? Вода? Спирт? Где медсанбат, спрашиваю? Мы не нашли медсанбат... -- напустился он на санитарку. -- Ты зачем на передовую ехала?
-- Я не знаю. Я не знаю, -- повторяла санитарка пусто, отрешенно. -Пусть меня расстреляют...
-- Расстреляют, расстреляют... -- прогудел ефрейтор.
-- Бейте меня, бейте!..
-- Помогай. Чего сидишь? -- рявкнул он.
Девушка ринулась на голос, упала, запнувшись за раненого, вышибла у ефрейтора пустой уже котелок.
-- Не гомони! Уймись. Ищи медсанбат.
Когда девчонка охотно спрыгнула со 'студебеккера' и помчалась по лесу, ефрейтор вернул ее тяжким матом:
-- Сумку-то! Сумку оставь, дура...
Мы помолчали маленько. Замолк и майор, не шевелился больше, умер, видно.
-- Отдай мне его! Я хоть по-человечески похороню, -- показал я на дядю Васю.
Ефрейтор озадаченно нахмурил лоб, почесал затылок.
-- Не положено.
-- А кто тут устанавливал, чего положено? Обращаться так вот с ранеными положено? Бросать на произвол... Документы и награды в сумке посмотри.
Ефрейтор поспешно и угодливо закивал головой, расстегнул сумку.
-- Здесь.
