паровоз гуднуть экскаватору, чтобы нам тоже свистком откликнулись из темноты, но в это время впереди послышался удар, вертушка грохнула, сыпанулся и защелкал о рельсы недобранный при разгрузке балласт. Меня толкнуло так, что, не схватись за поручни, а ехал я в середине вертушки, на тормозной платформе, то и свалился бы. Я прыгнул в темноту, угодил в горку балласта, упал на колени, разбил стекло фонаря. От паровоза бежали. Выхватив фонарь у помощника машиниста, я крикнул, чтоб завернули на платформах ручные тормоза, и помчался в хвост вертушки, с ужасом представляя, как увижу под колесами растерзанное тело сцепщика, -- уснул, сбросило, измяло, порезало на куски...
Без фуражки, с разбитым вдребезги фонарем, заплетаясь в длинном спецодежном плаще, Кузьма спешил на огонек моего фонаря, ударился в меня, остановился, что-то шлепая губами, и я, обрадованный тем, что он жив, не сразу разобрал: 'Ой, чЕ будет? Ой, чЕ будет?..'
-- Десять лет штрафной, -- пробубнил подошедший дежурный экскаваторщик.
Мы свалили две платформы с 'подвижного' тупика: одна лежала на боку, другая сошла с рельсов, и пара колес врезалась в гравий, другой парой как бы на последнем издыхании удерживалась на нуги. Мы все осмотрели и начали ругаться. Моя бригада материла бригаду экскаваторщика за то, что на машине не светилась сигнальная лампочка. Экскаваторщики крыли нас за незаделанный тупик, затем все вместе мы крыли Кузьму. Он все так же без фуражки, косматый, мятый, дрожмя дрожал и не защищался. Кто-то нашел фуражку, сунул ее козырем на лицо Кузьмы.
Паровозным домкратом, ломами мы подняли и вкатили на рельсы одну платформу, пододвинули экскаватор, опрокинули на колеса и вторую, подсоединили ее к вертушке. Экскаватор густо задымил, зарычал, забренчал -пытаясь спасти нас, экскаваторщики спешно бросали на платформы вертушки по ковшу-друтому балласта -- авось не заметят. Но вот совсем рассвело, и мы поняли: аварию не 'замазать' -- у одной платформы лопнула рессора, погнуло тормозные рычаги, оборвались воздушные связи, да и вторая платформа изуродована, побита.
На планерке я доложил о случившемся и заявил, что всю вину беру на себя -- был на хвосте, недосмотрел.
-- А сцепщик где был?
-- На середней платформе.
-- А где ему быть полагается?
-- Дак то ж в работе, да еще ночью?..
Кузьма сидел в углу все в том же плаще глиняного цвета, утянув голову в горбом взнявшийся брезент, и, что было самое возмутительное, продолжал дремать, лишь иногда встряхивался, приподнимал голову, утирал мокро с губ. 'У-у, запердыш несчастный! Наплодил ребятишек, я их спасай! Меня вот кто спасет?' Обессиленный тяжелой, лихорадочной работой, ночным страхом, плел я чего-то совсем уж несусветное и скоро был изобличен целиком и полностью. 'Да будь что будет, дальше фронта не сошлют, больше смерти не присудят... Ребятишки-то, ребятишки-то у хмыря этого -- богатыря -- по детдомам мыкаться пойдут. Вот горе-то...'
Велено было писать объяснительную, я сказал, что не могу. 'Как это не можешь?' -- начал было начальник станции, но, видя, что я едва стою на ногах и ничего соображать не могу, отослал поспать, после чего честно и объективно все изложить. Я побрел из комнаты дежурного. Впереди меня, продолжая подремывать па ходу, тащился Кузьма. Полы его плаща волочились по порогу, мели окурки, и мне хотелось пнуть своего помощника что есть силы, да вот силы-то и не было.
***
Немало, видать, попыхтел Порченый, много с кем переговорил и поспорил, может, кого и умаслил, чтоб 'в опшэм и целом' дело обошлось без трибунала. Меня лишили премиальных и дополнительного талона и еще поставили 'на вид', Кузьму было решение понизить в должности -- но ниже некуда, разве что в 'помазки', к девкам, так я и продолжал маяться с ним. Теперь уж чего хотели, то с нами и делали! Работали мы по двенадцать часов, через сутки, один выходной в неделю, война не война, вынь да положь -- труд составителя требует много сил, сообразительности, ловкости, чуть притупилась осторожность, сдали силенки -- и ты кандидат в покойники либо в вечные инвалиды.
Мои выходные 'испеклись'. Я все кого-то подменял, меня постоянно просили провожать вертушку на завод вместо кондуктора либо какой-нибудь приблудный сборный составишко до Красноярска. У всех семьи, дети, беды, горе, годы, болезни. У меня ничего этого нет, и виноват я, выслуживаться надо, вот и вертелся волчком и довертелся-таки до беды, которую не сразу и почувствовал.
Проводив вагоны на Злобинский комбинат, я припозднился и смену принимал с ходу -- как ездил теплым сентябрьским днем в сатиновой рубахе-косоворотке по ветерку, с форсом, так в рубахе и в ночь работать вступил, надеясь вырваться с маневрушкой на первый путь, заскочить в свое жилище, пододеться. Смена выпала горячая, суетная, работы было много. Где-то о полночь пошел дождичек. Беззвучный такой, мелконький, детский, он постепенно загустел, разошелся, набрал силу. Я залез в паровоз, повернулся к топке спиной, мелко-мелко и нехорошо как-то все во мне подрагивало, и я с ужасом начал вспоминать болезнь детских лет -- лихорадку.
Налетел дежурный по станции, заорал, замахал руками. Павлик сунул ручку реверса вперед, вроде бы нечаянно сбросил горластого дежурного с подножки паровоза. Мы замотались по станции, быстренько сделали срочную работу, после чего я наконец-то смог переодеться в сухое.
Днем заболела голова, морозило меня, трясло изнутри, я ушел на блок-пост, к посказителю Абросимову -- прежде он работал на этой же станции оператором, но по старости 'сошел с дороги', однако нужда заставила найти его и упросить помочь транспорту. Был Абросимов немножко уже не в себе, орудуя рычагами на блок-посту, непрерывно 'орудовал' он и языком. Лежа на его нехитрой постеленке возле отопительной батареи, я наблюдал, как лысый, в нимбе седых, архангеловых вихров, метался Абросимов по просторному залу блок-поста и, не стесняясь своей помощницы, -- женщины из эвакуированных, складно плел охальную нечисть.
К вечеру стало мне хуже, сделалось больно глотать, кружилась голова, и тот же балабол Абросимов проводил меня на здравпункт. Размещался здравпункт в одном помещении со столовой: одна половина -- столовая, другая -здравпункт. Ведал лечебным заведением молодой белобрысый парень с такими челюстями, что лицо его напоминало чугунный утюг, заканчивающийся остреньким и так далеко вынесенным подбородком, что он полностью оттеснил все предметы лица вверх, расширив почти до ушей скобу рта, вдавив в плоскую губу висюльку недоразвитого носа. Зав. медпунктом все время щурил косенькие глазки и важно сдвигал брови, отчего кисельно морщилась дряблая кожа лба.
-- Температура? -- с ходу задал он вопрос и сунул мне градусник.
Здравпункт организовали наспех, в связи с восстановлением эвакуационной промышленности, чтоб мы не мотались в Красноярск, нас тоже приписали к этому заведению, к столовке и к магазину. И везде-то на нас фыркали, выходило, что мы только перегружаем собой 'точки', мешаем планово и усердно вести дела.
-- Мм-мах! Max! Max! -- пошлепал губами фельдшер и с серьезной значительностью сдвинул дужки бровей: -- Температуры нет, молодой человек, стало быть...
'Стало быть, вы -- симулянт!' -- прочел я на его лице и, пока пятился из медпункта, видел, как уничтожительно лыбится медицинское светило и поправляет, все время поправляет узелок атласного галстука, ярко сияющего в глуби бортиков халата, -- первый это признак: хватается за галстук, стало быть, непривычен к нему, завязывать не умеет -- выменял у эвакуированных.
Выскочив из медпункта, я храбро ругнулся и подумал, что, наверное, правду говорят путейские бабы, будто фельдшер этот снимает по три раза в день пробы в столовке, не пропустит и бабенок, тем паче девок без пробы на кухню работать, да и 'помазков', которые обитают за моей стеной, не забывает, постоянно проверяет санитарное состояние их общежития, от девок клопы тучей прут -- навезли из сел клопа тощего, жадного, на деревенского мужика задом смахивающего. Девкам что? Их много. Которую и съедят -- не горе, а я вот один остался, должен стеречь сундуки Миши Володькина и Пети Железкина -- кинули имущество на меня, уверяя, что быстренько управятся с фюрером и вернутся.
Эх, ребята, ребята -- шутники!
Ночную смену я едва дотянул и, когда пришел в вагончик, не раздеваясь, замертво упал на кровать. 'Ты, машина, ты железна, -- тянули за стеной 'помазки', -- куда милова завезла-а, о-о-ох, о-о-хо-хо-хо, куда-а ми-ыло-о-о-ова завезла-а-а? Ты, маши-ы-ына, ты-ы, свисто-о- о-очек, подай, ми-ы-ылы-ый, голосочек, о-о-х, ох-хо-хо..'.
Под эту песню, жалостно думая о девках и о себе, я и уснул. Разбудила меня вокзальная уборщица,
