барак на таежной деляне.
И куда чего делось? Сникли бабы, головами затрясли, платками заутирались:
-- Да уж, ниверситет дак ниверситет, будь он проклятой! Есть чЕ вспомянуть! До горла в снегу, на военной пайке-голодайке... Мужицки чембары подпояшешь, топор-пилу в руки -- и на мороз, в трещебник!.. Слез-то сколько пролито, горя-то сколько пережито...
-- Эй, бабоньки, эй! На печали не сворачивай! Как говорит матушка Екатерина Петровна: 'Бабьи печали нас переживут и поперед нас от могилы убегут'. А ну-ка, девоньки, а ну-ка, подруженьки, подняли, подняли! Седня праздник, жена мужа дразнит, шаньги мажет, кукиш кажет: 'На тебе, муженек, сла-а-аденький пирожок, с лучком, с мачком, с пе-е-ер- чико-ом!'
Взбудораженные гулянкой ребятишки заглядывали в окна и двери, смеялись, передразнивали пьяных, что-то таскали со стола. Их кто-нибудь пугал понарошке, топотя ногами, они с визгом сыпались под яр и там спасенно хохотали.
Все наши, кроме бабушки, перебывали в Мишиной избушке, даже пароход какой-то приблудился. Оказалось на нем обстановочное начальство -намеривалось крепко взгреть Мишу, но, узнавши, по какому случаю идет пир, не только смягчилось, даже от себя посудину выставило. Под пирог, под уху с таймениной да под толченую черемшу хорошо нам пилось и пелось. В особенности удалась нам завалящая песня: 'Горит свеча дрожащим светом, бандиты все спокойно спят, а мент решетки проверяет -- замки железные звенят...' Дальше в песне наступало жалостное: 'Один бандит, он всех моложе, склонивши голову на грудь, в тоске по родине далекой не может, бедненький, заснуть...'
Вся компания 'уливалась' бы тут слезами, я подвергнулся бы особенно активной нежности по причине моего сиротского положения в родове, отныне еще и оттого, что на войне поувечен. И все пошло бы дальше дружно, жалостливо, согласно. И наплыло на меня красным семафором паскудное слово 'мент', и поведал я застолью, братьям и сестрам своим, как подвергнулся унизительному задержанию на уединенной даче современного губернатора.
Женщины, как им и полагалось, все истолковали по-земному: 'Да у нас отродясь ворья в родне не было!'
Мужчины, среди которых особое рвение выказывал Миша, человек, в общем-то, отроду смирный, но чувствующий себя неловко, как 'тыловик', похватали кто чего и двинули походом за Караулку. Братан прихватил дробовик и патронташ; мы выламывали из огорода тынины. Впереди всех катил под гору полководцем на звенящей коляске затесавшийся в компанию городской инвалид.
Набравши разгон на войне, еще не остудившейся в нас, все мы, в первую голову недавно бойцы, распалились, кричали, грозно потрясая дрекольем. Люди в ближних избах стали запираться на засовы. Не знаю, что бы мы натворили, скорее всего до цели не дошли бы, схватились бы с кем-нибудь другим, но бабы, наши российские бабы, твердо знающие свою задачу: хранить мужиков от бед, напастей и дури, стали боевым заслоном у речки и за водный рубеж нас не пускали, бесстрашно вырывая дреколье, расталкивали по сторонам. А мы, чем они нас больше унимали, тем шибче ярились. Какая-то из баб умывала инвалида в речке -- он не удержал ходу, скатился с крутика, опрокинулся вверх колесами и разбил о камни нос. Какая-то, вроде бы Полина, щелкнула мужа по загривку, которая-то кричала; 'Навязались на наши головы! Чтоб вы пропали, кровопивцы!' -- 'Упрись, Гаранька, в кутузку тащат!' -- дурачился босой мужичонка с известкового поселка, понарошке оказывая сопротивление жене.
Которая-то из наших баб-песельниц, в обнимку уводя но тропе остывающих мужиков, направляла их на мирную рельсу, продолжала как бы не прерывавшуюся песню: 'С та-а-аско-о-ой по р-ро-оди-ине-е-е-е-е дале-о-о-окой...'
Тут же все с готовностью подхватили песню и потащились по дороге в косогор. Лишь инвалид разорялся еще возле речки; 'Смерть фашистам-оккупантам! Гр-р-рами захватчика н-на месте! Десантники пленных не бер-р-рут!..'
Помню ясно еще один момент: кто-то подал мысль забраться на Караульный бык, чтобы обозреть с высоты родные просторы, за которые так люто все мы сражались, и чтоб я, как Стенька Разин, крикнул с утеса в честь Победы что-нибудь складное. Но бабы, опять же бабы! -- разве они понимают воспарение мужицкой души?! -- 'Сорветесь ишшо к язвам с утеса-то!' -сказали и никуда нас не пустили.
Очнулся я на низенькой сарайке, в прошлогоднем ломком сене, под односкатной амбарной крышей, прогретой пуще русской печки. Всего меня сеном искололо, потому что с половика-подстилки, с подушки я скатился. В волосьях, совсем еще мало отросших, в ушах и в носу щекотало от сенной трухи, позывало на чих, каяться перед людьми и Богом хотелось, либо укрыться в леса навсегда, в крайности, хоть на ту сторону реки, спрятаться у бабушки Катерины Петровны -- она даст хорошую баню, выволочку сделает и, глядишь, легче жить на свете станет.
И еще хотелось пить.
Я прислушался: внизу, под крутым яром, курлыкала, бурлила, плескалась как ни в чем не бывало речка Караулка. 'Э-эх-хо-хо-о-о-о-о!' -- вырвалось из моей груди многоступен- чатым вздохом.
Я спустился вниз, на землю, по углу сарая, а спустившись, заметил лестницу, прислоненную к стене. 'Допировался, -- презирая себя, сказал я, -по углам уж лазить начал! Скоро по потолку пойду...'
Гряды в огороде истоптаны, спущены. Народу никакого не слышно и не видно. Я поплелся в распахнутую избушку.
Миша лежал на старой деревянной кровати, на голове его комком лепилось мокрое полотенце.
-- Здорово живем! -- сказал я, отыскивая взглядом Полину.
-- ЧЕ-а? -- погибельно откликнулся Миша и пошевелил себя, тужась выдать шутку. -- Плохо, Тереха, хило, Вавило, да?
-- Мы чего-нибудь натворили?
-- Да нет навроде. Гуляли! Хорошо гуляли. Драки не было.
'И то слава Богу!' Я смотрел на Мишу. Братан лежал, вытянув руки по швам. А я все смотрел, сам не знаю зачем? Надо было к речке идти, попить, умыться, но я сидел и смотрел. Миша вроде бы стоял по команде 'смирно' и так вот, не меняя позы, упал на кровать спиной. За уши ему текло с мокрого полотенца. От полотенца падала тень на глубоко ввалившиеся, тускло мерцающие глаза. Кости скул, и без того крутые у нашей родовы, вовсе выперли наружу, щеки ввалились, под глазами, то и дело в бессилии закрывающи- мися, залегли желтые тени. Чахлая, засушливая бороденка взошла на лице братана. Заметил я: у пьяных людей борода скорее растет, и вообще лицо у человека во время пьянки быстро дичает, приходит в запустение.
Миша заглушенно стонал, Я не хотел воскрешать в памяти -- кого он мне напоминает. Оно, воспоминание, само спазмою подкатывало к сердцу и оживало в моем оглушенном нутре. Миша походил на немца, убитого мною на войне! -- вот отчего заранее болела память, от которой я открещивался, оттирал ее в сторону. Немца того, тотального, я по глупости лет, ходил глядеть после боя. 'Отринь, отринь, Господи! -- пытался я вспомнить одну из самых мощных бабушкиных молитв. Но где там! -- голова тяжела и пуста. -- И расточитесь врази Его!..' -- скорее подогнал я конец молитвы. Неточный конец-то, скомканный, однако он все равно маленько успокаивал. Не очень-то еще вобрала меня и мучила тогда глубь, точнее, бездонье вопроса о смерти, и оттого сразу мне удалось думать о другом: 'Расточатся вот врази, вытянет бабушка по хребту батогом -- и сразу все расточатся! Мише, как главному сомустителю, тоже перепадет'.
-- Пропадаю к язвам! -- завел Миша. -- 0-о-о-ой, матушки-и мои! 0-о-ой, голубоньки мои. Ты-то как?
-- Живой, -- малярийно просвистел я губами, -- пока...
-- Ниче-о, ниче-о-о-о, -- Миша сунул ком полотенца в чашку с водой, стоявшую на полу, и шлепнул его обратно на лоб. -- П-о-оль-ка!.. -контуженно пропел он. -- По-о-олька баканы потушит... в деревню после опохмелиться... рас... рас.. старается... 0-ох, матушки мои! 0-ой, голубоньки мои! Кто это вино придумал?
-- Люди. Кто ж еще?
-- Оне, оне... Кы-ы-ышь, коршунье! -- шмягнул он комом полотенца в куриц. Несушки беспечно разгуливали по избе, не считая за человека поверженного похмельем братана, раскрепощенно оправлялись где попало, нагло при этом кокотали, наращивая яйца. -- Кы-ышь, -- схватился Миша с кровати, забегал по избушке, замахал кулаками, На заду Мишиных кальсонишек цветочная заплата, давно не стриженные волосенки сосульками висели, уши сделались лопушистей и бледнее. Курицы базарно кудахтали, летая по
