-- Иде-от?
-- Идет! Вся пасть в кровище, а он идет. Цап-царап за патронташ -- там ни одного патрона! Вывалились, когда сохатого гнал...
-- Биллитристика все это! -- ехидно заметил грамотей Зырянов. -Со-чи-ни-тельство!
-- Вякай больше! ЧЕ ты в охоте понимаешь? Сидел бы с грыжей со своей и не мыкал...
Бабушка вклинилась меж Зыряновым и дядей Ваней -- сцепятся за грудки, чего доброго...
-- Не пьют, Митрей, двое: кому не подают и у кого денег нету. Но чур надо знать! Норму.
-- И только поп за порог -- клад искать, -- а русский солдат шу-урх к пападье-еэ под одеяло-о-о!.. -- напевал Мишка Коршуков Августе в ухо.
-- Руки зачем суешь куда не следует? Убери! Вон она, мама-то... Все зрит!
-- Вот рыба таймень, так? -- уминал пирог и спрашивал у близсидящих бабенок дядя Левонтий, про которого, смеясь, говорили они, что-де где кисель, тут он и сел, где пирог, тут и лег. -- Я когда моряком ходил, спрута жареного ел!
-- Каво-о-о?
-- Спрута! Чуда такая морская есть -- змей не змей: голова одна, хвостов много. Скусная, гада, спасу нет!
-- Тьфу, страмина! -- плевались бабы. -- И как токо Васеня с тобой цалуется?
-- Кто про чЕ, а вшивый все про баню! -- махнул Левонтий.
-- Такого заливалы ишшо не бывало! -- смеялись и трясли головами гости.
-- И што за девки пошли! Твои-то мокрошшэлки закидали тебя ребятишками, закидали! Распустила ты их, Авдотья, ой распустила!
-- Дакыть и мы не анделицами росли, Марея. Нас рано замуж выталкивали. Тем и спасались... Да ну их всех, и девок, и мужиков! Споем лучше, бабы?
Тонкий голос тетки Авдотьи накрыл и, точно пирог, разрезал разговоры:
Люби меня, детка, покуль я на воле,
Покуль я на воле -- я твой.
Судьба нас разлучит, я буду жить в неволе,
Тобой завладеет другой...
Тетка Авдотья вкладывала в эту песню свой, особенный смысл.
Родичи, понимая этот смысл, сочувствовали тетке Авдотье, разжалобились, припев хватанули так, что стекла в рамах задребезжали, качнулся табачный дым, и казалось, вот-вот поднимется вверх потолок и рухнет на людей. Пели надрывно, с отчаянностью. Даже дедушка шевелил ртом, хотя никогда никто не слышал, как он поет. Гудел басом вдовый, бездетный Ксенофонт. Остро вонзался в песню голос Августы. На наивысшем дребезге и слезе шел голос тетки Апрони, битой и топтанной мужем своим, который уже упился и спал в сарае. Сыто, но тоже тоскливо вела тетка Мария. С улыбкой и чуть заметным превосходством над всей этой публикой подвывал Зырянов. Ладно вела песню жена Кольчи-младшего Нюра. Она вовремя направляла хор в русло и прихватывала тех, кто норовил откачнуться и вывалиться из песни, как из лодки. Ухом приложившись к гармошке, чтоб хоть самому слышать звук, с подтрясом, словно артист, пел Мишка Коршуков.
Пели все, старые и молодые. Не пела лишь тетя Люба, городской человек, она не знала наших песен. Прижалась она к груди мужа безо всякого стеснения, и по ее нежному, девчоночьему лицу разлилась бледность, в глазах стояли жалость, любовь и сознание счастья оттого, что она попала в такую семью, к таким людям, которые умеют так петь и почитать друг друга.
Тетку Авдотью, захлебнувшуюся рыданиями среди песни, повели отпаивать водой. Однако песня жила и без нее. Тетка Авдотья скоро вернулась с мокрым лицом и, подбирая волосы, снова вошла в хор.
Все было хорошо, но когда накатили слова:
Я -- вор! Я -- бандит! Я преступник всего мира!
Я -- вор! Меня трудно любить... -
дядя Левонтий застучал себя кулачищем в грудь, давая всем понять, что это он и есть вор, и бандит, и преступник всего мира. Еще в молодости, когда плавал дядя Левонтий моряком во флоте, двинул он там кому-то по уху или за борт кого выбросил, точно неизвестно, и за это отсидел год в тюрьме. Сидевших в тюрьме, ссыльных, пересыльных, бродяг и каторжанцев, всякого разного люду с запуганной биографией дополна водилось в нашем селе, но переживал из-за тюрьмы один дядя Левонтий. Да и тетка Васеня добавляла горечи в его раненую душу, обзывая под горячую руку 'рестантом'.
-- Да будет тебе, будет! -- увещевала мужа Васеня, залитого слезами с головы до ног. -- Ну, мало ли чЕ? Отсидел и отсидел, больше не попадайся...
Дядя Левонтий безутешен. Он катал лохматую голову по столу среди тарелок. Вдруг поднял лицо с рыбьей костью, впившейся в щеку, и у всех разом спросил:
-- Что такое жисть?
-- Тошно мне! С Левонтием начинается! -- всполошилась бабушка и начала убирать со стола вазы и другую посуду поценней.
-- Левонтий! Левонтий! -- как глухому, кричали со всех сторон. -Уймись! Ты чего это? Компания ведь!
Тетка Васеня повисла на муже. Кости на его лице твердели, скулы и челюсти натянули кожу, зубы скрежетали, будто тракторные гусеницы.
-- Нет, я вас спрашиваю -- что такое жисть? -- повторял дядя Левонтий, стуча кулаком по столу.
-- Мы вот тебя вожжами свяжем, под скамейку положим, и ты узнаешь, што тако жисть, -- спокойно заявил Ксенофонт.
-- Меня-а? Вожжами?
-- Левонтий, послушай-ко ты меня! Послушай! -- трясла за плечо дядю Левонтия бабушка. -- Ты забыл, об чем с тобой учитель разговаривал? Забыл? Ты ить исправился!..
-- С... я на вашего учителя! Меня могила исправит! Одна могила горькая!
Дядя Левонтий залился слезами пуще прежнего, смахнул с себя, словно муху, тетку Васеню и поволок со стола скатерть. Зазвенели тарелки, чашки, вилки. Женщины и ребятишки сыпанули из избы. Но разойтись дяде Левонтию не дали. Мужики у Потылицыных тоже неробкого десятка и силой не обделены. Они навалились на дядю Левонтия, придавили к стене, и после короткого, бесполезного сопротивления он лежал в передней, под скамейкой, грыз зубами ножку так, что летело щепье, тетка Васеня стояла над мужем и, тыча в пего пальцем, высказывалась:
-- Вот! Вот, рестант бесстыжой! Тут твое место! Какая жизня с тобой, фулюганом, пушшай люди посмотрят...
На столе быстро прибрали, поправили скатерть, добыли новую четверть из подполья, и гулянка пошла дальше. О дяде Левонтии забыли. Он уснул, спеленатый вожжами, будто младенец, жуя щепку, застрявшую во рту.
В то время, когда угомоняли дядю Левонтия и все были заняты, взбудоражены, бабушка потихоньку поставила стакан перед дядей Митрием. все так же безучастно и молчаливо сидевшим в сторонке.
-- На, выпей, не майся!..
Дядя Митрий воровато выплеснул в себя водку и убрал руки под стол.
-- Да поешь, поешь...
Но дядя Митрий ничего не ел, а когда бабушка отвлеклась, цапнул чей-то недопитый стакан, затем еще один, еще. Его шатнуло, повело с табуретки. Бабушка подхватила дядю Митрия, тихого, покорного, увела и спрятала в кладовку, под замок. Затем она наведалась на сеновал. Там вразброс спали и набирались сил самые прыткие на выпивку мужики. Когда-то успела оказаться здесь и тетка Авдотья. Она судорожно билась на сене, каталась по нему, порвала на груди кофту. Ей не хватало воздуха, она мучилась. Бабушка потерла ей виски нашатырным спиртом, затащила в холодок, подальше от мужичья, прикрыла половиком и, горестно перекрестив ее и себя, спустилась к гостям.
Гулянка постепенно шла на убыль. Поздней ночью самых стойких мужиков дедушка и бабушка развели по углам да по домам. Затем бабушка обрядилась в фартук, убрала столы, подмела в избе, проверила еще раз, кто как спит, не худо ли кому, и, перекрестившись, облегченно вымолвила: 'Ну, слава Те, Господи, отгуляли благополучно, кажись?..' Посидев у стола, отдышавшись, она еще раз помолилась, сняла с себя праздничную одежду и легла отдыхать.
