высохшей горбатой старухой; ни один цветочек не поднялся навстречу. На станции Шахты я сел на товарняк и поехал в 'жизнь'.
От Зверева свернул в Донбасс. За Красным Лиманом проводник согнал меня с крыши вагона, и я очутился на железнодорожном откосе с изрядным синяком на скуле и ободранной ногой. Я разломал папиросу, содрал с мундштука бумагу, заклеил ею кровоточащую голень,
Прихрамывая, потащился на крошечный полустанок, затерянный в степи, как осенний лист на бескрайнем озере. Смеркалось, низкие грифельные тучи сеяли капли не по-летнему холодного дождя. В каменном грязном вокзальчике мигала жестяная керосиновая лампешка, тени пугливо, как мыши, бегали по бледно озаренным стенам. Один из почерневших от употребления деревянных диванов несмело занимала крестьянская семья с крашеными сундучками, мешками. Остальные три дивана и заплеванный грязный пол захватили спавшие вповалку безработные, босяки.
Я оглянулся, отыскивая, где присесть. Навстречу мне из угла поднялся лохматый человек, обутый в одну калошу, перевязанную мочалкой.
- Воды у тебя, парень... нету? - спросил меня лохмач хриплым, как бы прерывающимся голосом. Я удивился:
- Что я, бочка?
Босяк равнодушно почесал давно не мытую шею.
- А пожрать у тебя... нету?
- Этого найдется малость. Босяк поскреб за пазухой.
- Ну так дай мне пожрать, воды и тут хоть залейся. - И он кивнул на бак, возле которого на цепочке пристроилась кружка, похожая на привязанную собачонку.
Я достал из кармана кусок рубца и ржаную краюшку, завернутую в газету. Как говорится, удобный случай сам лез мне в руки: прямо с порога можно было завязать и разговор. Передав ему еду, я внимательно стал изучать свой объект, отыскивая в нем благородные черты.
Обрюзгшее лицо босяка было покрыто чирьями, из неряшливой бороды выглядывал нос, похожий на красный стручок перца, заплывшие глазки так и шарили по сторонам.
- Ну как, отец, житуха? - спросил я, приступая к изучению его психологии.
- Житуха? С голодного да на пустое брюхо, - ответил босяк, запихивая в рот огромный кусок. - Чего же, житуха, она... житуха и есть: жрать, спать, с девочками гулять. Антирес тут известный. Какая еще может быть житуха?
Он глотал, почти не прожевывая.
- А небось много занятного пришлось тебе испытать, пахан? Скитаешься-то давно?
- Годов уже... несколько.
Помолчали. Босяк поскреб ногу об ногу. Расспрашивать его подробнее было неудобно: золоторотец выглядел старше меня раза в три. Я задал ему пару наводящих вопросов, все надеясь, что он сам догадается поведать мне какую-нибудь романтичную историю из своей жизни.
- Рассказал бы чего-нибудь, а? - наконец предложил я и ощупал в кармане блокнот, карандаш, не решаясь, однако, извлечь их наружу
Босяк скинул с головы шапчонку-блин, утер нос и вновь напялил ге на свалявшиеся лохмы.
- Пожрать-то больше нету? - спросил он, обшаривая меня своими пустыми, водянистыми глазами. - Так, говоришь, рассказать? Чего ж не рассказать... расскажу. Чего ж. Ну жил я. Известно. Было время, жил и я. Н-да. Лавка скобяная была, а как же. Человек был... красавец. Бывало, сладкой водочки захочешь - пей в удовольствие, баранок - опять же сколько утроба пожелает. Пинжак носил. А теперь вот насекомых-паразитов кормлю.
Он надолго задумался. Сбиваясь и покраснев, я сказал, что любовь он, наверное, признает только свободную?
- Это в каком же смысле? А-а, понятно. - Босяк посмотрел под скамейку, где с равнодушным бесстыдством разметалась во сне охмелевшая бабенка с грязными ногами - розовая мальва из моих мечтаний. - С этакими-то любовь? Натурально слободная: мне ее только помани издаля шкаликом. А, подумаешь, добро - марухи. Ко мне до леворюции кухарки... горничный персонал липли, ровно репьяхи до кобеля. Сами фершел беспременно за ручку: как, мол, Парфен Савелич, здравие? И все такое. Господин урядник заходил чаи отведывать! Пятистенок был - другого такого в селе не сыщешь. Чего там, жили и мы... было. По вокзалам не валялся, не вытирал... своей фигурой полы зашарканные.
С улицы вошел сторож с фонарем. Раздутая щека его была подвязана клетчатым платком, жидкая бороденка торчала набок. Гремя сапогами и приседая, точно у него была грыжа, он полез наливать керосин в лампочку и отдавил босяку ногу.
- Потише... ты, - огрызнулся мой 'благородный объект'.
- Ась? Чиво? - неожиданно взвизгнул сторож, совсем не похожий на того добродушного бакенщика, который рисовался мне дома. - А ну, метитесь отседова. Разлеглися тут, рвань вшивая, как бары, изгадили всю помещению.
- Ну-ну, потише. Ишь разошелся, дел, х-ха. Я пошутковал, а он разошелся, поджимая ноги, забормотал босяк.
Сторож поправил фитиль и вышел, хлопнув дверью. Мне стало неловко за своего героя. С крыши вокзала монотонно стекал дождь, и казалось, что кто-то тихо ходит вокруг здания; от чада и вони горчило в горле.
- Ну, а дальше? - спросил я неуверенно. - Как ты разошелся с обществом?
Лицо босяка отразило полное недоумение.
- Разошелся? А-а, вот ты про што. Свои деревенцы... раскулачили. Наипоследняя голь, что моей добротой пользовалась, товар из лавки в долг получала... кормилась, можно сказать, у моего прилавка. Взяли бы тебя за хребтину, и ты б... разошелся с обчеством. Оно известно: скрозь есть стерьвы. У во всяком пруду лягвы водются.
В глазах его вдруг мелькнула подозрительность, он слегка отодвинулся от меня, спросил настороженно:
- Да ты кто таков, что все выпытываешь? Не из агентов?
Я воздержался от правдивого признания.
- Безработный.
- Чем же на жратву промышляешь? Морда-то у тебя... чистенькая, сытая.
- Чем придется. Недавно скотину поил на станции: целый состав везли на бойню, проводник и нанял. Позавчера одной тетке в Краматорской погреб вырыл. Вот от случаю к случаю и перебиваюсь.
Мне действительно не раз приходилось заниматься такими делами.
- Слышь, парень, - вдруг торопливо заговорил босяк, - ты подари мне двугривенный, а? Пожрать завтра, а я те отдам опосля. Вы уж, молодой человек, одолжите. Не беспокойтесь, в кредите не останемся.
Денег у меня было в обрез: и так накормил этого золоторотца. Тем более что я почти утерял надежду услышать от него что- нибудь интересное. Все же я ссудил своему 'объекту' несколько медяков. Он торопливо спрятал деньги и алчно посмотрел на мой карман. Меня покоробило его неприкрытое пристрастие к 'низменному злату'.
- Что, пахан, сейчас пока не работаешь? Босяк презрительно отвесил нижнюю белую и мокрую губу.
- От работы и кони дохнут. Нашли тоже рыжего. Это вот, как говорил бывший его благородие господин ротмистр: нехай кумунисты гнут горб по ихней способности, а мы теперь отдохнем по нашей потребности.
Босяк снова почесал голое пузо, зевнул и поискал глазами на полу окурок. За стеной дежурки глухо, точно дятел, стукал телеграф, неровно дышали спящие оборванцы. Вдали крикнул паровоз. Один из беспризорников вышел по нужде, впустив порыв сырого ветра, пропитанного дождевой пылью. Ободранная нога моя саднила, засохшая кровь образовала корку, в плечах, в коленках я ощущал сильнейшую усталость. Золоторотец зевнул, широко раскрыв волосатую пасть.
- Неужто и одного случая не вспомнишь? - спросил я вяло, просто чтобы не молчать.
Он неожиданно сжал кулачище, грубо отрезал:
- Иди ты... откедова вылез. Чего ты меня все вынюхиваешь? Какой-ся добрый человек уже подставил тебе фонарь под глаз? Подставил. Гляди, другой заработаешь.
Он улегся на полу, отвернулся к стенке и выпятил толстый и нахальный зад.
Этого лавочника я больше не увидел. Отыскав пустое место возле кассы, я заснул.
Глубокой ночью всех нас разбудили: выгоняли из вокзала. Сторож с подвязанной щекой толкал босяков, безработных сапогом в бок и направлял в глаза свет керосинового фонаря. Молодой человек с постной физиономией и в красной форменной фуражке - начальник полустанка - говорил, натянуто искривив губы, что, очевидно, изображало у него улыбку.
- Идите, граждане, идите. Отдохнули у нас, пора уезжать и на другую станцию.
На рельсах стоял длинный мокрый товарный порожняк. Босяки, безработные, как тараканы, полезли на тормозные площадки вагонов. Кондуктор в брезентовом плаще с насунутым капюшоном безучастно смотрел на свои новые сапоги, потом развернул зеленый флажок.
Мы тронулись, и поезд начал набирать ход. Я лежал на открытой платформе поверх штабеля сосновых бревен; из паровой трубы вылетало мутное пламя, и над моей головой в темноте ночи, крутясь, стлался густой дым, напоминая чудовищного змея. Вокруг расстилалась темная степь. Я сунул руку в карман за папиросами: пачка, медяки, блокнот - все бесследно исчезло. Сырой ветер пронизывал насквозь, сильнее разболелась нога, в животе посасывало.
Полтора месяца я скитался по Руси, изголодался. обовшивел, почернел от грязи и загара. Я не встретил типов, которых искал, не сделал особо примечательных открытий, зато ближе пригляделся к безработным, золоторотцам и многое понял по-новому.
Когда я вернулся на хутор к брату, он долго смеялся над моим паломничеством. Сбросив лохмотья, я с удовольствием надел свой чистый костюм, туфли. Вечером мы сидели с Володей за алым, сахарным арбузом, и он говорил:
- Вот ты все вспоминаешь Челкаша, Мальву... Почему их вывел Горький? Время требовало. Кто раньше опускался на 'дно'? Беднота... люд, потерявший свою точку в жизни. Помню, объяснял нам в классе учитель русской словесности: мол, писатель хотел показать, что даже босяки честнее сытых мещан, лавочников... словом, бросал вызов самодержавной России. И тут же Горький напечатал 'Мать' о настоящих героях. А сейчас у нас совсем
