Перикл и Аспазия далеко не одинаково относились к этим впечатлениями, потому что их характеры были различны, так же, как не одинаковы их взгляды на внешний мир.
Перикл, как сам афинский народ, со своей впечатлительностью, был поставлен между двумя противоречащими течениями и, как эллинский народ, как эллинский дух, переживал последствия этих противоречивых влияний, сам не зная каков будет результат, тогда как Аспазия твердо и бесповоротно стояла на своем пути, как очаровательная, могущественная сторонница эллинской веселости и красоты. Но не было ли основания бояться, что эти противоречия, до сих пор прикрытые розовыми цепями любви, расстроят прекрасную гармонию, царствующую в жизни влюбленных? Да, эта опасность была, казалось, близка, но розы любви и счастья снова стали сильно благоухать для обоих.
Перикл по-прежнему воспринимал впечатления, тогда как Аспазия вызывала их. В своих разговорах, оба они часто ошибались и нередко Перикл думал, что наконец вполне убедил любимую им женщину, но, в конце концов, он по большей части замечал, что не он, а она заставляла его согласиться с собой, что он не в состоянии избавиться от чарующего влияния этой мягкой женской руки. Он постоянно позволял ей увлечь себя на сторону веселого, ясного взгляда на жизнь и снова гармония восстанавливалась в их душах. Они снова осуществляли собой высший идеал эллинской жизни и представляли зрелище, которым должны были наслаждаться олимпийцы.
Аспазия отлично умела изменить расположение духа своего супруга, но будет ли он всегда в состоянии делать это - об этом казалось еще невозможно судить.
В маленьком недоразумении с Алкаменесом, прошлое набросило мимолетную тень на супружеское счастье Перикла и Аспазия вздохнула с облегчением, когда, наконец, отправилась с супругом из Олимпии обратно в Афины и оставила за собой землю Пелопонеса. Она не подозревала, что предстоит ей на почве Аттики, сейчас же по достижении цели.
В то время, как Фидий создавал в Олимпии своего Зевса для всей Эллады, как прежде создал Афину Палладу для Афин, его прежний друг и приятель, Иктинос, в Аттическом Элевсине, строил новый храм Деметры, для празднования элевсинских мистерий.
Так как предстояли дни элевсинских мистерий, то Гиппоникос, который, как мы уже говорили ранее, должен был принимать в них участие, прибыл в Элевсин и поселился в имении, которое, подобно многим богатым афинянам, имел в окрестностях Элевсина.
Этот город лежал недалеко от морского берега и как раз напротив острова Саламина и на время своего пребывания в Элевсине Перикл поселился у Гиппоникоса.
Первый день был посвящен осмотру нового, большого, оконченного Иктиносом, храма для принесения даров, который, приготовленный для празднования таинств, имел множество подземных ходов и коридоров, в которых и происходили таинства, присутствовать при которых могли только посвященные.
Элевсинские мистерии были, может быть, противнее всего для характера Аспазии: все, что скрывалось от света, что покрывалось покровом тайны, казалось ей связанным с суеверием, поэтому в этих таинствах она видела опасность для свободы стремящегося к свету духа эллинов.
Когда она порицала уважение и страх афинян к этим таинствам, Перикл сказал:
Может быть этот страх эллинов есть как бы присущая всем людям боязнь всего таинственного, постоянно покоящаяся в глубине души каждого человека и, кто знает, как много открытий извлечет человеческий дух из этой священной глубины?
- Я не хочу мечтать об открытиях будущего, - возразила Аспазия, - мы должны всеми фибрами нашего ума и души привязываться к красоте и прелести настоящего.
Перикл указал Аспазии на жреца Гиппоникоса и спрашивал ее, есть ли хоть какой-нибудь след мечтательности в этом человеке, который с каждым днем становится все толще, щеки которого покрылись яркой краской, а между тем он был не только посвященным в таинства, а даже облечен саном жреца.
На это Аспазия возражала, что те, кто вводит других в царство суеверия и мечтательности, сами очень часто бывают совершенно свободны от тех суеверий, которые внушают другим.
- Часто также случается, - говорила она, - что носители и передаватели священных тайн, похожи на вьючных животных, переносящих священную посуду, необходимую для совершения таинств, и на которых ни мало не переходит священная благодать, которую они перевозят для других.
- И, - кончила она, - беззаботный Гиппоникос, как мне кажется, принадлежит к числу последних.
Что касается до самого Гиппоникоса, то он гордился своим титулом Дадуха, так как с этим званием был связан большой почет, но к тому, что действительно было связано с этим званием, что исходило из него, к этому он не чувствовал никакого внутреннего влечения, никакой склонности и исполнял эту обязанность только потому, что, по своему происхождению, принадлежал к роду, из которого избирались элевсинские Дадухи.
Он защищал перед супругой Перикла таинства, в которых хотя принимал участие, но только чисто внешне.
Затем он повел ее, чтобы показать ей картину, украшавшую его столовую. Это была картина работы Полигнота и представляла посещение Одиссеем царства теней. Гадес был нарисован со всеми его ужасами и между бледными тенями бесстрашно двигался еще живой царь Итаки.
Когда Перикл осматривал вместе с Аспазией эту картину, он сейчас заметил, как посвященный, что многие подробности этой картины имеют отношение к элевсинским мистериям. Гиппоникос подтвердил это и сказал Аспазии:
Насколько нам дозволено открывать тайны, чтобы я мог сказать, что путь к священному элевсинскому свету ведет через Гадес, через все ужасы Эреба. Что же касается непосвященных и тех, которые упрямо презирают таинства и не желают быть в них посвященными, то их судьба в подземном мире достаточно наглядно изображена на этой картине.
Так говорил Гиппоникос и серьезно советовал Аспазии дозволить посвятить себя, напоминая ей, что по всеобщему убеждению эллинов, те, которые посвящены в элевсинские тайны Деметры, после смерти обитают в священных полях, тогда как непосвященные осуждены на вечные времена витать в ужасном мраке и пустоте.
- Я часто слышала это, - сказала Аспазия, - и это всегда производило на меня такое впечатление, как если бы кто-нибудь стал извлекать негармоничные звуки из ненастроенной арфы или же стал водить железом по стеклу. Удивительно, к каким вещам может привыкнуть эллинский слух! Я знаю, что есть люди, которые, чувствуя приближение конца, приказывают скорее посвятить себя и многие спешат посвятить в эти таинства своих детей в еще нежном возрасте.
- Однако, я сам посвящен в них, - сказал Перикл, - как почти все афиняне и охотно желал бы разделить с тобой и эту тайну, как и все другие.
- Я вполне понимаю, - возразила Аспазия, - что люди неразвитые посвящаются из суеверия, а развитые из любопытства, а что касается любопытства, то я, как женщина, имею на него двойное право. Что должна я сделать, Гиппоникос, чтобы быть посвященной?
- Это очень легко, - сказал Гиппоникос, - ты отправишься в будущем же году на празднество малых элевсинских мистерий в Афинах, получишь ручательство, как уже посвященная малым посвящением и через полгода явишься сюда из Афин, с торжественным элевсинским шествием, чтобы получить большое посвящение и узнать действительные тайны.
- Как! - вскричала Аспазия, - я должна так долго сдерживать мое любопытство! Я должна ждать малых элевсинских мистерий и затем ждать еще полгода, прежде чем мне откроются здешние таинства! Разве ты не Дадух, Гиппоникос? Разве ты не можешь, как таковой, сделать мне снисхождение и прямо, сразу посвятить меня большим посвящением?
- Невозможно! - возразил Гиппоникос.
- Что тебя удерживает? - спросила Аспазия.
- Промежуток между двумя посвящениями установлен обычаем, - сказал Дадух.
- Ты можешь помочь мне обойти этот священный обычай, если захочешь! вскричала Аспазия.
- Гиерофант, человек суровый и серьезный, вроде афинского Диопита, возразил Гиппоникос. - Неужели я должен навлечь на себя гнев этого высшего жреца?
Аспазия настаивала на своем требовании, но Дадух повторил свое 'невозможно'. Он был враг всяких недоразумений и не чувствовал ни малейшего желания восстановить против себя всю касту элевсинских жрецов и нарушить свое спокойствие и мир.
