ПЕРЕД ПОЕЗДОМ!
Я еще что то хотел сказать, но Борисыч уже нес картину, вдруг оказавшуюся плакатом, к тюльке. - Всегда вот когда рисуешь, всегда хочется, для главной надписи побольше места оставить. - На ходу начал объяснять он мне. - Ведь она суть плаката. Но, увлекаешься, и надпись часто не такой заметной получается, как планировал. Но все равно, видно ведь? Вот ты стой там где стоишь. - Борисыч обернулся ко мне, все еще стоявшему на месте. Поставил жестяной плакат на тюльку. - Ведь видно же оттуда тебе хорошо надпись? - Видно, - кивнул я. - А дальше отойди. Я отступил к забору. - И сейчас видно - громко сказал я. Почти крикнул. - Вот! - Он обрадовано улыбнулся, когда я подошел. Потом положил жесть на тюльку, - вот тут сверху пробей пару дырок и пару снизу. Снизу осторожнее, буквы не задень. Когда все дырки оказались пробиты мы отнесли плакат обратно к сараю. - И куда теперь его? - спросил я, вытирая руки. - Куда теперь их.. - и Борисыч начал вытаскивать из сарая еще и еще плакаты. Везде сюжет повторялся. Один к одному. Но все равно, несмотря на это, я сразу замечал, что каждый из плакатов он рисовал так, как рисуют единственный, как в первый раз. В каждый вкладывал все что мог. Вдруг он вытащил еще плакат - с другим сюжетом. На светло рыжем фоне опять рельсы и поезд. Но, на этот раз, поезд значительно дальше от зрителя. А на переднем плане - край железнодорожной платформы с ожидающим поезда человеком. Человек смотрит куда-то в бок и опять изображен только черным силуэтом. Подпись идет по верху плаката
СТОЯТЬ У КРАЯ ПЛАТФОРМЫ - ОПАСНО!
Плакатов с этим сюжетом оказалось тоже несколько. В общем их набралось около тридцати. С первым сюжетом заметно больше. - Видишь ли, - прокомментировал это он, - хоть я и хочу относиться ко всем людям одинаково, с одинаковой тревогой и ответственностью за их судьбу, но плакатов с маленькой девочкой у меня всегда, почему то, оказывается больше. Не знаю... Может быть в этом скрывается основа моего несовершенства. Постояв немного и поразмышляв о чем то, Борисыч отправился за сторожку, позвав меня с собой, - идем, поможешь... Рядом с западной стеной сторожки, аккуратно зачехленная в выцветший брезент, скрывалась какая то странная конструкция. Размером она была метров двух выстой, столько же шириной и метров пяти длиной. - Поможешь расчехлить сейчас, - сказал он. - Вот здесь давай держи, с этого конца, давай, - Борисыч показал мне где держать и затем а сам быстро обошел конструкцию. - Давай, - крикнул он с той стороны. - Вытаскивай на себя шпагат, ага, теперь левый край отверни, видишь тут тросик проходит, аккуратно его расцепи. И тогда он легко весь снимется. Ага, молодец, теперь понимаем разом и снимаем. Брезент с шелестом свернулся к нашим ногам и взорам моим предстала стоящая на двух отрезках рельс небольшая, тускло поблескивающая бензиновая дрезина. Странными были рельсы, на которых она стояла, - казалось какой то великан вырезал совсем небольшой кусок железнодорожного полотна и принес сюда. - Здорово да? - с гордостью спросил он. Сейчас я пока плакаты на нее погружу, а ты пока сходи пожалуйста еще чаю завари. Рассказав, где найти заварку, Борисыч удалился грузить плакаты, а я отправился заваривать чай. Зайдя в сторожку я нашел чайник, стоявший на догорающей небольшой дровяной плите, еще сипящим и шипящим, вода еще немного булькала. Шкафчик в котором можно найти заварку висел на стене рядом с плитой. Открыв его я нашел аккуратно расставленными на полках много всяких банок, баночек и жестянок, висел даже какой-то пучок приятно пахнущей травы. Я взял банку, которую подробно описал Борисыч ('...которая с рисунком из виноградных лоз спереди, на крышке семь лилий, а по периметру идет...' и т. д.), хотя легко нашел бы ее и без описаний - на большой четырехгранной расписной жестянке шла по боку чуть наискось крупная надпись белой краской : 'Чай'. Надпись была сделана решительно, но нисколько не грубо. Штрихи букв были толстые, кисть, которой сделали надпись старая и ссохшаяся, краска легла неровно и толстый штрих буквы состоял из множества маленьких, между которыми кое где просвечивала жесть. Заварив чай прямо в глубоких серых керамических чашках я нарыл каждую блюдцем чтобы лучше заварился. Потом взяв их через висевшее полотенце, чтобы не обжечься вынес на улицу и поставил на стол. Борисыч, за время пока я заваривал чай, уже успел, видимо, погрузить все плакаты и теперь тащил к дрезине моток проволоки и недлинную, самодельную лестницу заляпанную кое где фиолетовой и зеленой краской. Скрывшись за сараем он там чем-то громыхнул, видимо устраивая на дрезине все это поудобнее. Потом позвал меня. - Эй, ты там так и будешь стоять? А кто помочь обещал? Я вздрогнул и отправился к нему. Никак я не мог я взять в толк как и куда можно уехать на этой дрезине. - Давай, залезай, устраивайся, а я сейчас. Я забрался по паре приваренных ступенек на небольшую платформу дрезины. Там, пред не зачехленным двигателем, от которого приятно пахло бензином и горелым машинным маслом, к полу были привинчены два сколоченных из досок стула. Я сел на левый. Чувствовал себя я на нем не очень уютно. Все происходящее казалось каким то абсурдом. Ламы, плакаты, а теперь и эта дрезина. Но вместе с тем, во всем чувствовался какой-то другой аспект жизни на этой земле. Тоже имеющий право на существование. Все, что я считаю разумным и верным, весь этот мир который я считаю своим, и из которого с непониманием смотрю на эту кучу самодельных плакатов, придавленную, чтобы не разлетелись при езде, отрезком рельса - он ничуть не лучше чем тот мир в котором живет Борисыч и в котором эти плакаты ему безумно дороги. Он вернулся, но уже в кителе и фуражке, взобрался на дрезину и сел на стул рядом. Китель был старый, но опрятный. Видно было что его стирали. В петлицах я заметил какие то серебряные значки: пара крыльев, рельсы и молотки... я в общем то не приглядывался. Что то очень железнодорожное. Фуражку украшала кокарда с теми же символами, что и в петлицах, но более четкими и большими. - Ну что? Поедем? Спрашивать как я не стал. Неуместно было. Борисыч поерзал, устраиваясь поудобнее. Потом вдруг встал, шагнул к двигателю, присел перед ним на корточки и внимательно прислушиваясь к происходящему в нем, повернул какую то ручку, потом привстал, и дернул за длинную рукоять. В двигателе что то фыркнуло, но несколько нехотя и замолкло. Но вполне удовлетворенные такой реакцией Борисыч обошел двигатель с другой стороны и проделал похожие движения и там. Я наблюдал за его действиями и пытался сообразить, что будет, если мы сейчас поедем - мы сразу же соскочим с рельс на землю это ясно, но вот мы можем мы при этом перевернуться или нет? Если да, то так ведь повредить себя можно. С другой стороны, вся серьезность Борисыча, его невозмутимость не говорил о том, что поездка закончится таким банальным фиаско. Размышляя об этом, я отвлекся от того, на что смотрю и не заметил, как Борисыч завел двигатель который зафырчал, застучал, а дрезина завибрировала. Борисыч сел на стул радом со мной. Я посмотрел вперед: отрезок рельс, на которых стояла дрезина, располагался параллельно железнодорожному полотну. Прямо перед нами было поле поросшее высокой травой. Борисыч вздохнул и достал из кармана четки. - Не хлебом единым жив человек, - промолвил он задумчиво перебирая их под стук мотора, - не хлебом: Я не решился переспрашивать к чему это он. Видно, человек задумался очень серьезно, даже слегка нахмурился. - Вот так вот, - начал говорить он с некоторым трудом, как будто параллельно с тем, что говорил мне, еще думал какую-то очень тяжелую, важную для него мысль.. - вот так вот, дается человеку чудо. Не для игры там, не для воспарения духовного, а для работы на этой земле. Людям все летать хочется. Все они к этому чуду стремятся. Да к свободе. Не поймут что летать они запросто смогут, но лишь затем, чтобы яблоки не ломая веток срывать с вершин во время урожая. Или чтобы желоба под крыши навесить. У меня, кстати желоба перевесить надо... А иначе и ни к чему это. - Ладно, - он тряхнул головой, заканчивая непонятный монолог и одновременно прекращая трудную мысль которая его тревожила. Потом достал из часы луковицу, раскрыл их и посмотрел на стрелки. Улыбнувшись закрыл их и спрятал. - Время можно останавливать и пространство искривлять тоже можно. Но лишь затем, видимо, чтобы успеть плакаты вот эти развесить. И никакое это не чудо. Просто времени у меня нету по-другому все делать. Ну, поехали, что ли? И он потянул за рычаг торчавший из пола рядом с креслом. Дрезина вздрогнула. Перед ней вдруг возникло по земле легкое марево, соловей все это время заливавшийся где то рядом вдруг замолк и мы покатили вперед по возникающими неизвестно откуда рельсами. Возникающий путь приближал нас к железнодорожному полотну, сходился с ним, сливался и вот, черт! о чудо! мы уже стучим по стыкам обычной железной дороги, а сторожка уменьшается и теряется в дали где то позади нас.
- За три часа должны до города добраться, - сказал Борисыч, - мы, правда, сейчас едем по встречному пути, но не бойся аварии не будет, поезда сейчас для нас по этой ветке стоят. Как стоят наверно по всей земле. Как стоит, в общем, все. Время стоит все. Надо же как то плакаты то повесить? Я кивнул. Для него, наверно, и в самом деле не было других способов развесить плакаты. Весь путь до города мы проделали в полном молчании. Один раз проехали мимо застывшего на соседних путях поезда. Несколько пятен лиц людей проплыли мимо нас за окнами поезда. Но застывшие люди и птицы, застывший мир - для этого у меня тут нет слов - все слишком нереально чтобы быть описанным какими то словами. Проезжая сквозь город мы останавливались у переездов, у платформ, и приставив свою самодельную лестницу Борисыч развешивал плакаты. Он забирался на лестницу с куском проволоки в зубах и плоскогубцами, а я ему подавал плакаты. Привинтив
