Пиная перед собой случайно подвернувшуюся пластиковую бутылку, Чимоданов размышлял о завале весенного плана, о вконец обнаглевших комиссионерах, тырящих эйдосы с дикой жадностью, якобы забывая их сдавать, и о том, что Арей последнее время ведет себя непонятно. То где-то пропадает, сваливая на них всю работу, то мечется по кабинету, как зверь в клетке. Прежний Арей тоже любил кабинет, но сидел в нем часами неподвижно, точно истукан. Порой, заглядывая к нему, Чемоданову чудилось, что и не мечник это, а просто бездушная кукла – не дышит, не моргает, на вопросы не отзывается. Да и тут ли он вообще, непонятно.
Этот же Арей был другой. Сквозь обычную снисходительную расслабленность уверенного в себе хищника проступало нечто иное, искаженное, словно кто-то упрямо пытался играть на безнадежно испорченном инструменте. Нет, это был не зарождавшийся внутри свет, невозможный для него в принципе, как невозможна ночь на солнце, а, скорее, общая неудовлетворенность мраком, с одновременной неспособностью вырваться из его сетей. Зло не может быть пищей даже тому, кто как будто им владеет. Чем больше пьешь зло, тем больше жаждешь, пока все внутри тебя не превратится во всепожирающую черную дыру. Суккубы и комиссионеры тоже ощущали изменения в Арее, но, не вдаваясь в подробности, реагировали на это единственным, чем отзывались вообще на всякие перемены во внешнем мире, – воровством.
– Ах, нюня моя! У хозяина такая зашкаливающая энергетика! Как же я восхищаюсь такими мужчинами! – заламывая пальцы, заявил вчера суккуб Хнык.
– «Зашкаливающая» энергетика в розетке! Про нашего шефа правильнее сказать, что он бодрый субъект, склонный к повышенной бегательности, – поправила Улита, недоверчиво шлепая Хныку печать на регистрации.
Суккуб тоже сдал на три эйдоса меньше, чем положено было по графику, свалив все на людей, якобы ставших равнодушными к высокому и бескорыстному чувству.
– Эгоисты проклятущие! Никто даром любить не соглашается! Все только себе требуют, высчитывают как калькуляторы! Первостатейнейшие запретные удовольствия жуют вяло, как коровы, да еще и кефира не дают! Не могу же я, в конце концов, разорваться!! Помяните мое слово, грешить становится немодным! – хлюпал он.
Устав слушать нытье, Улита запустила в суккуба чернильницей и заверила Хныка, что если через неделю он притащит так же мало эйдосов, то немодным окажется не только грешить, но и торчать без дела в человеческом мире.
Как-то в кабинет Арея просочился Тухломон. Он бережно положил на стол несколько завернутых в бумажку эйдосов, слезящимися внимательными глазками посмотрел на портрет и произнес витиеватую речь, суть которой сводилась к тому, что он очень любит деток и очень осуждает политику мрака, запрещающую почтенным стражам заводить семьи, в то время как самый жалкий африканский колдун может жениться столько раз, сколько ему это будет интересно.
В следующий миг он уже стекал со стены, отброшенный на нее жестоким ударом. Не теряя и секунды, Тухломон лужицей пластилина вытек в приемную. Там он кое-как встряхнулся, принял прежнюю форму и, объяснив Улите, что восхищается хозяином, а ее саму уважает как специалиста и человека, испарился.
– Доносить пошел! – пробормотала Улита, хорошо знавшая комиссионерское племя.
Ведьма была очень недовольна. Раньше только собой, а теперь еще и шефом, поведение которого вызывало у нее недоумение. Чего, например, стоило настоятельное требование найти девушку, о которой ровным счетом ничего не было известно: ни имя, ни внешность, ни даже сколько ей лет!
– Это даже не иголка в стоге сена. Ну хоть что-нибудь о ней известно? Кто ее родители? Вкусы? Привычки?
– Ничего, – чуть помедлив, кратко ответил Арей.
– Тогда как мы будем искать? Не тащить же нам в резиденцию всех девушек подряд!
– Тащить никого не надо. Просто делайте всё, как делается, а там как получится.
Улита окончательно запуталась.
– Хорошо, шеф! Не хотите, чтобы этим занимались комиссионеры – ваше право. Но скажите хотя бы, где искать. Щас устроим подробную карту!
Ведьма сунула палец в бульон и принялась с увлечением рисовать на столе.
– Здесь Арктика, здесь где-нибудь Мурманск и Архангельск. Здесь ниже Уральские горы… Здесь тоже, допустим, Уральские горы… И тут пусть тоже будут Уральские горы… Ну а там уже все сплошная Сибирь!
– По такой карте только ракеты наводить! Альтернативная география! Примерно до Владивостока у тебя выстроились сплошные заборы из Уральских гор, – ехидно сказал Петруччо.
Арей не проявил к карте интереса.
– Ищите для начала в Москве. Достаточно, если каждый из вас будет без особой цели шататься по городу часа по три в день, – приказал он, подумав.
– И это всё?
– Да. Всё. Если эта девушка такая, какой я ее себе представляю, она сама найдет вас или меня.
И вот теперь Чимоданов шагал в военкомат, попутно поглядывая по сторонам и делая вид, что отыскивает таинственную девушку Арея.
По дороге ему дважды попался Тухломон. В первый раз он, галчонком разинув рот, говорил «Вау!» с рекламы нового мужского журнала. В другой же раз, зайчиком прыгая по проезжей части, ловил такси, имея в руке сумку с продуктами из гипермаркета. Чимоданова он оба раза якобы не замечал.
Поначалу Петруччо раздражала такая назойливость, однако очень скоро он пришел к выводу, что комиссионер попросту развлекается.
Военкомат оказался блочным двухэтажным зданием, обнесенным бетонным забором. Зажатый между громадных домов-близнецов, он был точно самоуверенный дядька Черномор, окруженный толпой богатырей.
Чимоданов показал повестку молодому офицеру, замурованному в стеклянной будке и подписанному «Дежурный». Тот без интереса посмотрел на нее и, спросив, умеет ли Чимоданов читать, отправил Петруччо в сторону, в которую указывали бумажные стрелки. Для этого пришлось подняться на второй этаж. Несложный лабиринт проходов привел его в коридорный аппендикс со множеством тесно расположенных кабинетов. Очень быстро Чимоданов получил на руки анкету, заполнил ее и стал озираться, соображая, куда идти дальше.
Между кабинетами стояли банкетки с наваленной на них стыдливыми кучками одеждой. У банкеток сусликами торчали покрытые гусиной кожей юноши в трусах. Напуганные и отважные. Тощие и тонкие. С ребрами как клавиши рояля и без ребер, с прыщиками на груди и прыщиками на спине. Попадались и качки с раздутыми торсами и слабыми детскими ножками, на которые не хватило терпения и штанги. Каждый держал в руках медицинскую карту, пытаясь без очереди нырнуть в кабинет, подписанный «ЭКГ», «Хирург» или «Окулист».
Петруччо тоже разделся и, обнаружив, что возле двери с табличкой «Психиатр», никто не толпится, сунулся туда.
Доктор Смушкин, маленький человек с большими ушами гения, перестал вытягивать за крылышко навязчивую муху, которая пыталась поселиться у него в носу еще со времен института, и, кашлянув, поднял песочные глаза.
Смушкин был человек начитанный, проглотивший тысячи серьезных книг. Память у него хватала все цепко, точно капкан. Один раз запечатлев какую-нибудь цитату, она удерживала ее, словно бультерьер, и даже со временем начинала считать своей.
Доктор верил в разум и его безграничные возможности, но не верил в сердце и его вечную живительную силу. Как следствие, разум у него развился титанически, сердце же скукожилось и усохло, как яблоко, надолго забытое в холодильнике. В результате доктор Смушкин, сам того не замечая, стал похож на тех качков с рахитичными ножками, что караулили в коридоре свои штанишки.
Ресницы у доктора Смушкина были белесые, а пальцы тонкие и нервные. Он любил распрямлять их, вытягивать и стрелять суставами. Каждый сустав имел свой звук. Большой палец, как самый сильный и бездарный, не имел звука вовсе. Вкуснее всего стрелял безымянный, украшенный тусклым обручальным
