Возможно, правильнее было вернуться, но волчица предпочла лететь вперед. Перескочила светящуюся полосу и снова вынуждена была спасаться, теперь уже от другого стада, несущегося на нее с противоположной стороны.
Поджимая хвост и скаля зубы, она пересекла шоссе, нырнула за киоски и затерялась между домами, держась подальше от фонарей. Про странных животных белая волчица подумала, что они, должно быть, из жвачных. Только жвачные могут быть так бестолковы и только они сбиваются вместе в таком количестве. Она же неосторожно оказалась у напуганного стада на пути. Что ж, в другой раз будет осторожнее.
За киосками у рынка волчица отлеживалась минут десять. Здесь она нашла огромную старую кость, больше похожую на палицу, понюхала ее, но грызть не стала. Чувство голода было ещё слабым, кость же выглядела не слишком аппетитно.
Снаружи у киосков на секунду остановились четыре ноги. Две в белых брюках и блестящих коричневых ботинках – очень солидные, уважающие себя, явно автомобильные ноги. И две веселые и самые несерьезные, в кроссовках и джинсах с высохшими сзади каплями грязи.
– Зачем спрашиваешь? Знаешь, а спрашиваешь! Только дурной человек так: знает, а спрашивает! – сказал голос, явно имеющий отношение к солидным ногам.
Несерьезные ноги привстали на носки, сделали пятками ускользающее движение и умчались куда-то, догоняемые солидными ногами.
Волчица, услышавшая эту фразу, никак к ней не отнеслась, но всё же пропустила набор звуков в память. Здесь их жадно схватила Ирка, чье сознание медленно шевельнулось в глубинах. Ей даже вспомнилось утверждение Фулоны: «Случайных слов не бывает. Что угодно бывает случайным, но не слова! Все услышанные слова, заставившие тебя вздрогнуть, твои. Сразу верить им не стоит, но стоит задуматься и присмотреться».
Волчица поднялась, встряхнулась и побежала дальше. Городом она была не то чтобы недовольна, но ощущала его как нечто бессмысленное и вне системы своих ценностей. Они существовали в разных мирах и никогда не могли пересечься, как бабочка и глубоководный моллюск.
В районе улицы Яблочкова за ней увязалась свора шавок. Шавки были разнокалиберны и гавкучи. Самая крупная могла бы быть овчаркой, но раздумала. Самая мелкая могла бы стать шакалом, но опять же не решилась. Близко шавки не совались и бой не принимали, зато звуков производили много. Нельзя сказать, что волчица их испугалась, но все же они порядком нервировали. За одной, самой наглой, визгливой до завала в истерику, она даже погналась, но та очень ловко забилась в щель между гаражами, куда волчица смогла просунуть только морду. Отделаться от своры удалось только ближе к ВВЦ.
Следующее шоссе волчица пересекла уже под эстакадой, дождавшись, пока очередное стадо бестолковых жвачных остановится на выпас под светофором. Правда, ее смущало, что шоссе залито ярким электрическим светом. Она пару раз щелкнула зубами, подбадривая себя, прежде чем решилась выскочить из тени. Шоссе она перебегала не то чтобы со страхом, но с внутренним замиранием, которое вновь позволило выглянуть валькирии-одиночке.
Ирка кратковременно осознала себя в недрах волчицы. Ее опутывала паутина пугающих животных желаний. Ей хотелось выкусывать блох из задней левой ляжки и раздирать зубами теплую шкурку зайца. Все это было так кошмарно, что она буйно запротестовала.
Эти слова, прозвучавшие из глубин памяти, успокоили Ирку. Не потому ли она стала валькирией, что когда-то терпела боль и училась собирать волю в кулак? Лишь терпение рождает силу. Лишь в сражении с собой крепнет плоть и дух. Состояние же сытости и самодовольства ничего не несет, кроме расслабления и смерти. Человек как луковица. Состоит из такого невероятного количества слоев лжи самому себе, что под каждой кожей оказывается еще одна. И всё равно надо помнить, что всё это шелуха. Опять же лжи кому-то не бывает. Это иллюзия, что кого-то можно обмануть. Солгать в конечном счете можно только самому себе. И пнуть только самого себя.
Белая волчица сама не знала, что привело ее в Сокольники к вагончику. Свесившийся сверху канат покачивался от ветра. В «Приюте валькирий» горел свет, полоской пробивавшийся из-за зашторенных окон. Потрескивала печка. Железная труба буржуйки курилась тем бесцветным дымком, который бывает у разгоревшейся, толково растопленной печи.
Волчице внезапно захотелось наверх. Она подпрыгнула, попыталась вцепиться в канат зубами, но тот выскользнул. Смущенная странным своим поступком, волчица отбежала шагов на тридцать, улеглась в кустах и, положив морду на лапы, стала смотреть на вагончик. Люк в нижней части его открылся и выглянула круглая голова с бакенбардами, как у художника Айвазовского.
Голова покрутилась, высматривая что-то, и исчезла. Наверное, чуткий Антигон услышал, как волчица тянула зубами канат и выглянул посмотреть, что это был за звук.
Волчица закрыла глаза. Так она пролежала около часа, не то во сне, не то в полудреме, изредка огрызаясь на кого-то невидимого и подтягивая кверху края губ. Часа за два до рассвета что-то заставило волчицу вскочить. Покружившись на месте, она выбрала направление на юго-запад и побежала небыстрой, но решительной трусцой, даже не взглянув на вагончик. Нечто неясное вело ее. Она не замечала ни псов, ни машин, да и те, точно чувствуя, что ей не до них, почти не попадались на пути.
Часа через полтора, когда небо посерело и звезды, притушив, поставили на подзарядку, внезапно заиграли ранние краски земли. Вспыхнули и зажглись все оттенки белого, серого, бежевого, которые только были в мире. Затрубили водосточные трубы. Вспыхнули головки одуванчиков. На темной земле стали проступать отдельные, прежде незаметные и совсем незначительные детали. Затоптанная мелкая монета, окурок, пробка от бутылки, торчащий из асфальта пучок травы с завитком невзрачного цветка. Озарились пятнами незримого пока солнца верхние окна домов. Одновременно, будто кто-то включил вначале изображение, а затем и звук, стали покрикивать и посвистывать мелкие птички, о которых дневной, оглушенный шумом человек и не догадается никогда, что они существуют в Москве.
Волчица не склонна была любоваться всем этим. Не столько потому, что была практична, сколько потому, что была естественна. Она и собой никогда не любовалась. Как только ты осознаешь красоту, не стороннюю, а свою собственную как красоту, ты существуешь уже отдельно от красоты и теряешь ее. Естественная красота всегда не замечаема теми, кто является ее носителем. Махаон не задумывается, что он прекрасен, а белка, что она легка или ловка. Начни белка удивляться, как уникально она планирует хвостом при прыжке, она сорвалась бы с вершины сосны, а махаон оказался бы в клюве у птицы, и его крыльями играл бы ветер.
Солнце едва показалось из-за домов и, постепенно набирая яркость, поднималось на небо по канату,
