вскоре стала ему ясна.
– Помогите нам, Александр Борисыч, – под конец взмолилась Галина. – Не верю, что милиция как следует этим делом занимается. Вот только ума не приложу, за какие шиши вы будете на вас работать. И при жизни-то Сергея мы не роскошествовали, а теперь, когда остались одни, понятия не имею, как нам вдвоем с Варькой прокормиться на зарплату медсестры…
– Деньги для вас не проблема, – огорошил их Турецкий. Он собирался приберечь свой козырь на тот случай, если окажется, что Галина Воронина как-то замешана в преступлении. Но Галина и Варя выкладывали все как есть, так бесхитростно, что ему было бы противно водить этих и без того пострадавших женщин за нос. – Вы – богатые люди. Или, точнее, скоро ими станете…
Галина и Варя сидят за столом, Турецкий – напротив них. У матери и дочери заплаканные глаза, но они слушают Турецкого спокойно и внимательно. Очевидно, они сразу поверили тому невероятному, что он им открывает… Неудивительно: в последнее время им довелось пережить столько неожиданностей!
– …Да, Галина, на ваше имя – через полгода, а на ваше, Варя, чуть позже, когда вам исполнится восемнадцать, – подытожил Турецкий.
– Такие огромные деньги… – Галина Воронина почтительно понизила голос. – Да я, кроме сберкассы, ни в одном банке не была.
– Через полгода вам придет уведомление, что на ваше имя открыт счет, деньги перечислены в Московский филиал банка, и вы можете распоряжаться ими.
– Но кто открыл этот счет? – спросила Варя. – Папа?
– Судя по тому, что известно о его болезни… о раке, – помолчав, ответил Турецкий, – это, к сожалению, не он.
– А кто тогда? – Галина упорно рвалась к правде. – Александр Борисыч, мы уже ко всему готовы, нам бы просто знать: когда умер, где, как?
– Имя человека, открывшего счет – Гарри Свантесон. Гражданин Чехии. Кто он – я скоро выясню… Нет, вы ничего не должны платить мне. Я и без того занимаюсь данным делом. И раскрыть его – мой долг.
Дело Степана Кулакова. Полосатый шарф
В Москве Андрей Мащенко нашел себе временное пристанище неподалеку от станции «Измайловский парк». Это был широкий, солидный, крашеный в желто-розовый цвет дом, – из числа тех, что строили сразу после войны. Строили основательно, тяжелодумно, даже здесь доказывая преимущества страны, победившей Гитлера, над картонными домиками-скороспелками капиталистического строя. В таких домах обычно высокие потолки, но крохотные балконы, и к тому же давно нуждаются в замене трубы и электричество. За последнее время квартиры в таком устарелом жилом фонде значительно упали в цене. Однако московское жилье есть московское жилье, и сдать квартиру даже в не совсем удачном доме нетрудно. Значит, водятся деньжата у недавно освободившегося Андрея Мащенко, который, выйдя из тюрьмы, на воле не работал ни дня! МУРовцы, тихонько обсуждавшие дело между собой, договорились, что взяв Мащенко с поличным, стоит добиться ответа на вопрос: откуда бабки?
Пожилая женщина в белом платочке, как раз открывшая серую дверь подъезда, шарахнулась к стене, пропуская глориевцев, оперативников и спецназовцев, за которыми тяжело устремился Кулаков. Не связываясь с лифтом, который то ли дремал, как ленивый зверь, то ли давно скончался в своей черной проволочной сетке, обросшей липкой пылью, вся честная компания взлетела на четвертый этаж. Позвонили в дверь квартиры. Ответа не было. Агеев приложил ухо к замочной скважине и услышал слабые отдаленные звуки… Стоны? Плеск воды? Звуки периодически повторялись…
В коридоре послышались шаги. Мигом все отступили к стене, выдвинув на площадку непосредственно перед глазком Бориса Торкуна. Тот глупо улыбался, прижимая к груди чемоданчик.
Все ожидали, что сейчас дверь откроется – и они ворвутся в квартиру. Но вышло по-другому. То ли Андрей Мащенко заметил что-то подозрительное, то ли сработала интуиция, но только дверь осталась заперта. Борис все так же продолжал улыбаться, не смея выйти из предписанной ему роли. А шаги удалялись…
– Ломаем дверь, – приказал Агеев полушепотом.
Возражений не последовало. Трое здоровенных спецназовцев и примкнувший к ним Володя Яковлев объединились в «стенку» и выставили вперед правое плечо. Кулаков суетливо попытался присоседиться пятым по счету, но его не слишком вежливо отодвинули, точно предмет мебели.
– Раз, два… ТРИ!
Дверь, только производившая впечатление крепкой, слетела с петель. Продолжая двигаться по инерции, Володя Яковлев с размаху проскочил короткий коридор и влетел в комнату прямо напротив входа. «Е-о-о…» – непроизвольно вырвалось у него. Последовавшие за Володей Агеев и Кротов ничего не сказали. Но чувства их были идентичны Володиным.
Большая комната содержала все приметы минимального удобства, которое создают нетребовательным жильцам квартирные хозяева. Казалось, тут нарочно собрали давно вышедшую из моды, но все еще относительно крепкую рухлядь: желтый шкаф, покрытый растрескавшимся лаком, с зеркальной створкой; стул с протертым клетчатым сиденьем, откуда выпирает поролон; четырехрожковая люстра – белые матовые колпачки с едва заметными полосками; грубоватая продавленная тахта… В последних двух элементах обстановки наблюдались изменения, которые вряд ли могли быть делом рук даже самого эксцентричного квартировладельца. Тахта выдвинута на середину комнаты – прямо под люстру, с которой свисал шарф. Черно-белый шерстяной шарф. Кротов не верил, что Андрей Мащенко в состоянии был найти и изъять из хранилища вещдоков тот самый шарф, но не сомневался, что он подыскал самый похожий из всех возможных.
Люстра светилась всеми четырьмя колпачками – среди бела дня. И неудивительно: окна в комнате были занавешены байковыми одеялами. То ли Андрей Мащенко опасался, что за происходящим могут следить через окно, то ли нагнетал обстановку… Если последнее, то зря: обстановка и так была самая угрюмая. Даже если не принимать во внимание похожее на личинку тело мальчика, застывшее на тахте…
В первый – и самый страшный – момент всем показалось, что Степе отрубили руки. Но очертания фигуры, завернутой в другое байковое одеяло, копию того, что закрывало окно, показывали, что руки никуда не исчезли, просто они плотно привязаны – так и хотелось сказать, прибинтованы – к туловищу. Поверх одеяла пересекаются веревки, на которых обычно развешивают белье. Рот заклеен широкой полосой серого скотча. Глаза зеркально пусты, словно, устав смотреть на шарф, который рано или поздно затянется на тонкой шее, они обратили свой взгляд внутрь.
Этот шарф как раз собирался снять с люстры Андрей, когда на него набросились сразу трое. Сильный и действительно высокий – не меньше, чем метр девяносто – преступник сделал попытку разбросать нападавших. Но исход схватки был предрешен…
Степан не стонал. Не пытался звать на помощь. Те звуки, которые насторожили глориевцев при входе в квартиру, оказались журчанием протекающего крана. Но в неподвижности и молчании мальчика было что-то более страшное, чем если бы он извивался и кричал.
– Ничего, Степа, – развязывая путы, Агеев одновременно ощупывал мальчика и не находил переломов и вывихов, – потерпи, парень. Главное дело, что живой…
Когда с губ сорвали скотч, Степа не вскрикнул, ни на что не пожаловался, не поблагодарил. Он оставался безучастен к происходящему, словно не видел ни отца, ни своих спасителей из «Глории». Взгляд чернейших глаз был все так же обращен внутрь.
– Не пугайтесь, – бросил Кротов отцу, который топтался рядом, – у него реактивное состояние. Это пройдет. На войне, в плену даже у здоровенных мужиков бывает, а он-то совсем пацан еще!
С Кулакова слетели грубость и спесь. Как ни странно, к Андрею, которому по-прежнему заламывали руку за спину, он обратился жалобно, не угрожая, а чуть не плача:
– Андрюха… я… ну это… Ну меня бы, сволочь, меня! Но его-то за что? Он ведь ребенок…
