форме для того, чтобы лицом к лицу встретиться с правдой.
И тем не менее он не нашел, что сказать, когда голос Ирины, такой любимый и родной, прозвучал – оттуда, издалека, из чужой квартиры, из квартиры, принадлежащей чужому мужчине:
– Алло! Алло, слушаю! Не слышно…
Короткие гудки. Турецкий сел на стул, сжимая телефонную трубку в руке. Всем сердцем и всеми нервами он хотел действия. А разум не мог им воспрепятствовать, контуженный смесью водки с пивом…
Личное дело Александра Турецкого. На кухне дома Плетнева
В то время как Турецкий на практике анализировал свои отношения с алкогольными напитками, Ирина и Антон Плетнев сидели на кухне, в ожидании Кати попивая чай со сдобными баранками. Мягко светящаяся под давно не ремонтированным потолком лампа отражалась в темном свечеревшемся окне. На полу стояли собранные рюкзаки. У Ирины затрезвонил мобильник.
– О, Катька! – радостно прокричала Ирина в телефон. – Наконец-то прозвонилась! Это ты сейчас на городской звонила?
– Не, не я… – В голос Кати вклинивались посторонние шумы: гудки машин, чье-то недовольное бормотание.
– Ну вот, минут десять назад – не ты? – пыталась выяснить Ирина. – А мы думали – ты…
– Зато теперь это точно я! – Кажется, Катя собиралась рассердиться. – Ирка, слушай сюда! Я стою в длиннющей пробке. До вас доберусь не раньше двенадцати.
– Так поздно?
– Всего-то минут сорок подождите меня! – возмутилась импульсивная, как обычно, Катя. – Зато спокойно поедем всем караваном, без пробок, ночью! Красота! До дачи за час домчимся!
– Ну ладно, – сдалась Ирина, – будем ждать.
Ирина выключила связь, взялась за свою кружку с чаем. На фарфоровых боках были изображены подсвеченные серебряными извилистыми линиями фиолетовые колокольчики среди черной травы: лунная ночная картинка, она навевает грусть… Потаенная грусть угадывалась и в обращенном на Ирину взгляде Плетнева, только вызвали это чувство отнюдь не колокольчики.
– Ира… тебе так неприятно тут со мной сорок минут сидеть? – робко пробурчал Плетнев.
– Антош, ну что ты говоришь ерунду? – Ирина продолжала изучать фиолетовые цветы на кружке.
– Я не так выразился, – пояснил Плетнев после паузы. – Не то, чтоб неприятно… наверно, неловко, да?
Ирина задумалась. А в самом деле, что же она испытывает? Неловко… он прав, скорее всего.
В этой неловкости есть какое-то ожидание… Ожидание излишних в ее положении сложностей: ведь она не обманывала Турецкого! И не собиралась даже! Еще… никогда… Но если этих сложностей, как-то постепенно наслоившихся между ней и Плетневым, совсем не будет, если даже намек на них отпадет сам собой, не останется ли она разочарована? Да, она не любит Антона. Но почему-то жаль упускать даже нелюбимого поклонника – может быть, всего жальчее упускать именно такого поклонника, который ничего не требует, не добивается, просто смотрит преданным собачьим взглядом и готов ради тебя на все… Эх, а утверждают еще, что женщины моногамны!
Нет, она не имеет права поддаваться этой слабости. Она сильная и умная. Она должна разобраться в их отношениях раз и навсегда.
– Плетнев, кто из нас психолог? По-моему, сейчас – ты… Да, насчет неловкости ты прав, есть немного…
Не в силах усидеть на месте, Ирина встала, сделала несколько шагов. Туда-сюда, и снова – туда-сюда. Кухонька маленькая, особенно не разгуляешься.
– Ситуация какая-то… неловкая. – Почему-то на ногах ей было легче говорить с Антоном, чем сидя. Может быть, потому, что не надо отводить взгляд от его лица? – Вот я пятый день одна. С Турецким не разговариваю. Он непонятно где…
– Он в Праге, – услужливо подсказал Плетнев то, что Ирине отлично было без него известно. – Заканчивает расследование, должен вот-вот прилететь.
– У меня с ним непонятно что, – игнорируя бестактную подсказку, продолжала Ирина свой монолог, который терзал ее на протяжении нескольких дней и вот наконец обратился вовне. – Расстаться – не знаю, смогу ли. Простить – точно не могу. Но с тобой… ну, друзья мы с тобой и все. Было так и будет. Понимаешь?
– Понимаю, Ир, – согласился большой, смиренный, надежный Плетнев. – Давно понял…
Сказав все, что было нужно, Ирина снова присела на табуретку. Снова они с Антоном – друг напротив друга, разделенные лишь столом, на котором стынет полудопитый чай в чашках. Ну что, теперь она может свободно смотреть ему в глаза? Нет? Так в чем же дело? Чего они недоговорили? Что еще осталось между ними? Что еще они не обсудили? Чувства Антона, которые, Ирина хорошо понимает, никогда не станут просто дружескими? Чувства маленького Васи, которому так нужна рядом, – ну, не мама, это невозможно, но хотя бы просто добрая женщина, которая смогла бы заботиться о нем, играть, кормить, любить… Как же это все нелегко!
Повисшую в кухне, точно вязкая паутина, тишину разорвал звонок в дверь. Ира соскочила с табуретки:
– Катька! Так быстро доехала!
Она первой бросилась в прихожую. Антон – за ней. У входной двери Ира и Плетнев оказались почти одновременно. Распахнули ее – и застыли на пороге. Потому что взамен ожидаемой Кати в квартиру ввалился Турецкий. Он пошатывался, волосы были всклокочены. Запаха спиртного Ирина в первый миг не почувствовала, а следовательно, физическое и психическое состояние Саши правильно оценила не сразу: слишком велико было потрясение. Она не ждала увидеть мужа здесь и сейчас. И хотя ничем предосудительным они с Антоном не занимались, Ира с неловкостью почувствовала, как щеки становятся горячими и – наверняка – отчаянно-красными. Точно у провинившейся девочки.
– Саша… – беспомощно пролепетала Ирина.
Дело Степана Кулакова. Печальный рисунок
Степан был здесь. Его личность свернулась, скукожилась, ушла в глубину глухого кокона собственного тела, – но она все еще присутствовала. Какой-то гранью сознания Степан отдавал себе отчет, что его забрали из той ничейной квартиры, из той комнаты, что его перевезли домой… Время от времени он даже пытался выбраться из этого безмолвия, которое он воздвиг вокруг себя, как защиту, но которое все же тяготило его… Ничего не получалось. Он страдал от того, что пришлось превратиться в какого-то безмозглого младенца – но что-то властное давило на него и подсказывало, что в его положении это самое лучшее.
Он все еще жил в ничейной комнате со свисавшим с потолка черно-белым шарфом… Точнее сказать, та комната жила в нем каждой подробностью своей устарелой обстановки. А шарф – он ведь все-таки обвился вокруг его шеи! Иначе почему бы тело стало таким непослушным? Конечно, на самом деле руки у него теперь действуют, и надо бы сорвать с себя шарф, встать на ноги, выйти из комнаты. Вернуться…
Зачем ему возвращаться? Куда? К кому? Старший друг, которому он поверил, оказался чудовищем. По контрасту с ним, родители, которых Степан так жестоко разыграл (и это оказался совсем не розыгрыш…), могли бы показаться добрыми и милыми. Но этого не произошло. Теперь Степан знает, что его отец – точно такое же чудовище. Убийца. Из-за него случилась вся эта история. Мама не так сильно виновата, но она –
