маленькую, но глубокую, задевшую мускулы предплечья. Они промыли рану водой, и, прежде чем приложить припарку, кривой с ритуальной торжественностью объявил:
— Тише, сейчас я буду молиться.
Я не без любопытства наблюдал за этим человеком с землистым лицом, дряблыми щеками и посиневшими губами. Он аккуратно положил на пол свой посох, а на него — засаленную шляпу с обтрепанными полями, вместо ленты перевязанную веревкой из питы. Сквозь лохмотья виднелось отекшее тело, живот вываливался из штанов. Он обернулся к дверям, моргая своим единственным глазом, и заворчал на столпившихся ротозеев:
— Это вам не шутка! Если не верите в заговор, убирайтесь, иначе он потеряет силу!
Зеваки набожно застыли на месте, точно в церкви, после чего старый Мауко, проделывая в воздухе магические жесты, прошамкал надо мной «молитву праведного судьи».
Выполнив обряд, он подобрал шляпу и палку и сказал мне, наклоняясь над бычьей шкурой, на которой я лежал:
— Не давайте болезни сломить себя. Я вас мигом вылечу. Осталась еще одна молитва.
Я вопросительно посмотрел на Клариту, словно спрашивая ее взглядом, действительно ли заговор Мауко обладает чудотворной силой. Кларита слепо верила в заговор и фанатически почитала Мауко. Чтобы рассеять мои сомнения, она убеждала меня:
— Что ты, что ты! Мауко знает медицину. Он заговаривает гнойные раны и выводит червей. Он лечит людей и скот.
— Не только это, — прибавил урод. — Я знаю много молитв на каждый случай жизни: чтобы найти пропавший скот или клад, чтобы сделаться невидимым для врага. Когда меня хотели забрать в рекруты и послать на большую войну, я превратился в банановое дерево. Однажды меня схватили прежде, чем я успел дочитать молитву, и заперли в комнате на два поворота ключа, но я превратился в муравья и вылез в щель. Если бы не я, кто знает, чем кончилась бы вчерашняя потасовка. Я тут же превратился в пар и затуманил людям глаза. Как только я узнал, что вы ранены, я прочел молитву об исцелении, и кровь остановилась,
Мной постепенно овладевали оцепенение и сонливость. Голоса удалялись от меня, глаза застилала тень. Мне казалось, что я проваливаюсь в глубокий колодец и никак не могу достигнуть его дна.
Чувство злопамятства заставляло меня гнать мысли об Алисии, виновнице всего происшедшего. Если во всех этих злоключениях я и был виноват, то тем, что я не был строг с Алисией, не сумел любой ценой подчинить ее своей власти и своей любви. Такими безрассудными размышлениями я отравлял свою душу и бередил сердце.
Действительно ли она была мне неверна? До какой степени Баррера сумел вскружить ей голову? Действительно ли он соблазнил ее? Как смог он подчинить ее своему влиянию? Когда она виделась с ним? Не были ли намеки Грисельды простой хитростью, рассчитанной на то, чтобы клеветой на Алисию склонить меня на свою сторону? Возможно, я был груб и несправедлив, но Алисия должна была простить меня — хоть я и не просил у нее прощения, — потому что я принадлежал ей целиком со всеми своими достоинствами и недостатками. Оправдывало меня и то, что безумие мое было вызвано венгавенгой. Разве, будучи в здравом рассудке, я давал Алисии повод жаловаться на что-нибудь? Почему же она не едет сюда?
Мне чудилось временами, что она подходит ко мне в шляпе с длинными перьями и, рыдая, протягивает руки:
«Какой злодей ранил тебя? Почему ты лежишь на полу? Почему тебе не дадут кровати?» И, обливая мое лицо слезами, она опускалась на пол рядом со мной, клала мою голову на свои дрожащие колени, откидывала со лба мои волосы нежной, любящей рукой.
Галлюцинируя, я тянулся к Кларите, но, приходя в себя и узнавая ее, отстранялся.
— Почему ты не хочешь положить голову ко мне на колени? Хочешь еще лимонада? Сменить тебе повязку?
Временами с террасы доносился нетерпеливый кашель Субьеты:
— Кларита, уйди оттуда, больному и без тебя жарко. Он тебе не муж.
Кларита пожимала плечами.
Почему эта доступная каждому женщина, продажная тварь, голодная и бездомная волчица, заботилась обо мне? Какое чудо очищало ее душу, когда она со стыдливой нежностью сдавалась на мои ласки, как любая порядочная женщина, как Алисия, как все, кто меня любил.
Как-то раз она спросила, сколько у меня осталось денег. Их было немного, и я отдал ей все. Она спрятала их на груди. Когда кругом никого не было, она шепнула мне на ухо:
— Субьета должен тебе двести пятьдесят быков, Баррера — сто фунтов, и я спрятала двадцать восемь.
— Кларита, ты мне сказала, что я выиграл в кости честно. Все это — твое за то, что ты так добра ко мне.
— Что ты говоришь, милый! Ты думаешь, я ухаживаю за тобой ради денег? Я просто хочу вернуться на родину, попросить прощения у родителей, состариться и умереть возле них. Баррера обещал оплатить мне дорогу до Венесуэлы и теперь помыкает мной, как рабыней. Субьета говорит, что хочет на мне жениться и уехать со мной в Сьюдад Боливар к моим старикам. Я поверила этому обещанию и пьянствовала с ним почти два месяца, потому что он заладил одно: «Что должна делать моя жена? Пить со мной!»
В эти края завез меня венесуэльский полковник Инфанте, командир повстанческого отряда, захватившего Кайкару. Меня разыграли в карты, как вещь, и я досталась некоему Пуэнтесу, но Инфанте выкупил меня при расчете. Когда его разгромили и ему пришлось бежать, он завез меня в Колумбию, а потом бросил.
Третьего дня, когда ты примчался верхом с ружьем у седла, сдвинув шапку на затылок, и начал расталкивать толпу, я подумала: «Вот это настоящий мужчина!» А затем узнала, что ты поэт, и полюбила тебя.
Мауко приходил заговаривать рану, и я благоразумно притворялся, что верю в его молитвы. Он садился возле меня, жевал табак, отгрызая его от пачки, похожей на кусок сухого мяса, и звучно сплевывал на пол. Потом он докладывал мне о Баррере:
— Баррера лежит в палатке, его трясет малярия. Он спрашивал меня, до каких пор вы останетесь здесь. Бог вас знает, чем вы ему досадили.
— Почему Субьета не возвращается на свой гамак?
— Субьета человек осторожный, он опасается новой драки и поэтому спит, запершись на кухне.
— А Баррера не ездил в Мапориту?
— У него жар, он не встает.
Эти слова успокоили меня, — я ревновал Алисию и даже Грисельду. Но что с ними? Как отнеслись они к моему поступку? Когда они приедут за мной?
В первый же день, когда я настолько окреп, чтобы встать, я подвязал руку платком и вышел на террасу. Кларита тасовала карты около гамака, на котором отдыхал старик. В доме, крытом соломой, недостроенном и невероятно грязном, жить можно было только в той комнате, где я лежал. Вход в кухню с почерневшими от сажи стенами преграждала лужа, образовавшаяся от помоев, усердно выливаемых кухарками, одетыми в грязное тряпье. Во дворе, немощеном и неубранном, сушились на солнце облепленные жужжащими мухами шкуры освежеванных коров, и ворон отрывал от них кровавые клочья. В бараке для пеонов сидели на жердочках привязанные бойцовые петухи, а на полу возились собаки и поросята.
Никем не замеченный, я подошел к воротам. В корралях, за крепким частоколом, изнывали от жажды быки. За домом, на расстеленном прямо в грязи плаще спали несколько пеонов. Неподалеку, на берегу реки, виднелись палатки моего соперника, а на горизонте, там, за Мапоритой, терялась вдали темная полоска леса... Алисия, наверно, думала обо мне!
Кларита, увидев меня, подбежала ко мне с белым муаровым зонтиком.
— Солнце может повредить твоей ране. Уходи в тень. И больше не делай таких глупостей.
Она улыбалась, сверкая золотыми зубами. Кларита намеренно говорила громко, и старик, услышав ее
