— Я не убивал капитана. Его заколола сама Грисельда. Это может подтвердить Эли Меса, тот самый, что идет с нами сейчас. Правда, тогда, вбежав в темную комнату, я, не целясь, несколько раз выстрелил. Но Грисельда отняла у меня револьвер, зажгла свечу и мужественно произнесла: «Он потушил свет, чтобы обесчестить меня; и я отплатила ему». Капитан плавал в луже собственной крови...
Если Грисельда и была виновата, она искупила вину своим мужеством. Я взял у нее кинжал, — продолжал Фидель, — отдал себя в руки правосудия и принял всю вину на себя. Но капитан не предал дела огласке. Он не обвинил никого.
Корреа и Меса подтвердят, как меня обирал судья из Орокуэ. Он хотел уличить меня в незаконном сожительстве, но его удерживала мысль, что мы можем оказаться женатыми. Грисельда — ловкая женщина, и она не упускала случая рассказывать о нашем браке. На этой лжи держалась вся наша жизнь. Клянусь, что все сказанное мною — правда!
Этот рассказ был настолько неожиданным, что поверг меня в неописуемое смятение, и у меня невольно закружилась голова. А между тем Фидель продолжал обнажать свое сердце и раскрывать свою душевную драму. Он говорил о семейных ссорах, об отвращении к совместной жизни с убийцей, о попытках добиться желанной развязки. Он ни на миг не терял надежды, что жена сама уйдет от него и тем самым избавит его от постыдной необходимости прогнать ее без всякой видимой причины. Но Грисельда, к несчастью, оставалась верной ему: она окружила его вниманием и заботой, привязав к себе нерасторжимыми узами ласковой жалости, которая победила глубокую неприязнь мужа. Для нее он, работая в поте лица, создал ранчо Мапорита. Он хотел обеспечить ей безбедную жизнь и вернуться в Антиокию, когда ему за давностью лет простят дезертирство. Но, когда он, Фидель, убедился в том, что Баррера ухаживает за Грисельдой, в нем вспыхнула ревность. Может быть, без моего пагубного примера он покорился бы судьбе и предоставил Грисельде свободу, но я заразил его своим бешенством, и теперь он следом за мною идет к катастрофе. Теперь уж поздно раздумывать! Поздно размышлять! Возвращение немыслимо! Он не простит беглянке, ни живой, ни мертвой, но он не хочет причинить ей вреда. Он не знает, что делать!
Я ничего больше не припоминаю из его слов: я слушал их машинально. Завеса прошлого упала с моих глаз. Забытые подробности предстали передо мной в ином свете, и я отдал себе отчет во многих не замеченных раньше обстоятельствах! Да! Грисельда имела основание уговаривать мужа покинуть Мапориту! И вот почему она так отчаянно закричала, когда я замахнулся ножом на Мильяна, пытавшегося отнять товары у дона Рафаэля! Блеск клинка напомнил ей ужасную сцену, когда она с зажженной свечой стояла над плавающим в крови соблазнителем. «Он потушил свет, чтобы обесчестить меня, и я отплатила ему». Я вспомнил ее мнение о людях и слова, которыми она постоянно сдерживала мои приставанья: «Если ты не хочешь взять меня с собой, не будь так нахален. За кого ты меня принимаешь? Тебе я прощаю, но другому... другому я показала, кто я такая!»
И Грисельда, вздрогнув, ударяла кулаком по моей груди, словно пронзая ее карающей сталью.
Эту жизнерадостную и вспыльчивую женщину Алисия сделала своей советчицей, своей наперсницей. В неопытной и замкнутой Алисии под опасным влиянием Грисельды развился новый характер. Думая, быть может, что я ее брошу, Алисия отдалась под покровительство хозяйки и подражала Грисельде даже в недостатках, не обращая внимания на мои упреки и давая мне понять, что она — не одна и я могу уйти от нее когда угодно.
Как-то раз Грисельда в мое отсутствие обучала Алисию стрельбе в цель. Я застал их с дымящимся револьвером, но женщины отнеслись к моему появлению так равнодушно, словно занимались шитьем.
— Это что еще такое, Алисия? Давно ли ты стала такой храброй?
Алисия, не отвечая, пожала плечами, а подруга ее промолвила с усмешкой:
— Мы, женщины, должны все уметь! Нельзя поручиться даже за мужа...
Эли Меса прервал мои мысли:
— Ваша дружба нерушима. Это — пустячная ссора. Руки лейтенанта не запятнаны кровью. Вы можете смело пожать их.
Схватив руки Фиделя, я сказал Эли:
— Дай мне и твои руки, они запятнаны во имя справедливости.
В эту ночь сбежали Пипа и оба гуаибо.
— Друзья мои, я согрешил бы против совести и чести, если бы не заявил вам сейчас, как уже говорил вчера, что вы свободны, что моя судьба не должна связывать вас и направлять по одному со мною следу. Думайте о вашей жизни прежде, чем о моей. Предоставьте меня моей судьбе. У вас есть еще время вернуться. Моя дорога ведет к смерти.
Если вы упорно не желаете покидать меня, то пеняйте на себя. Мы будем единодушны во имя общего дела, но каждый будет сам отвечать за свою судьбу. В противном случае я не соглашусь остаться с вами.
Вы говорите, что от места слияния этой реки с Гуавьяре всего полдня пути по воде до поселка Сан- Фернандо дель-Атабапо. Если вы не боитесь, что полковник Фунес задержит вас, как подозрительных, минуйте берегом пороги, свяжите плот из банановых стволов и спуститесь до Атабапо. Пищу — кокосовые орехи и пальмовые побеги — вы найдете в лесу.
Я со своей стороны прошу вас об одном: помочь мне переправиться на другой берег. Майпуренцы уверяли, что дельта Папунагуа расположена в нескольких километрах от этих порогов. Там живут индейцы пуйнаве. С ними я проберусь до Гуайниа. Вы знаете, к чему я стремлюсь, хоть это и может показаться бредом сумасшедшего.
С такими словами обратился я к товарищам утром, после того как мы провели ночь на скалистом берегу Инириды.
Рыжий Меса ответил за всех:
— Мы четверо будем одним человеком. Что сделано, то сделано. Смело вперед!
И он пошел по обрывистому берегу в поисках удобного места, где бы мы могли переправиться через реку с гамаками и оружием.
С этого дня мной овладело отчетливое предчувствие беды, и вся цепь последовавших за этим несчастий наметилась уже тогда. Но я неуклонно шел вперед по отмелям, временами бросая тревожный взгляд на противоположный берег: я был уверен, что мне уже не придется вернуться по своим следам. Мои глаза встречались тогда с глазами Фиделя, и мы молча улыбались.
— Очень хорошо, что Пипа сбежал, — произнес Корреа. — Разве можно было полагаться на этого бандита, на этого дьявола? Сколько раз он повторял нам, что лучше выйти на Гуайниа перешейком у Неукена. Он, видно, боялся леса. Но еще больше — полковника Фунеса.
— Ты прав, — ответил я ему. — Пипу вечно пугала мысль, что у порогов на нас набросятся беглые индейцы, прячущиеся в этих непроходимых дебрях.
— А сколько раз он врал, что видит над скалами дым, и не соглашался, когда ему говорили, что это — водяная пыль над водопадами.
— Но здесь, бесспорно, проходили люди, — заметил Меса. — Смотрите, на берегу — рыбьи кости, головни, кожура плодов.
— И еще более редкие предметы, — прибавил Франко, — консервные банки и пустые бутылки. Это были не индейцы, а недавно прибывшие гомеро.
При этих словах я подумал о Баррере, но Рыжий продолжал, словно угадав мою мысль:
— Я совершенно убежден, что те, кого мы ищем, — на Гуайниа. Здесь слишком мало следов — прошло не больше двадцати человек, — и следы все крупные. Это были венесуэльцы. Надо перебраться на другой берег и поискать других признаков их пути. Видите просвет в черной полосе лесов? Быть может, это устье Папунагуа.
Тем же вечером, улегшись ничком на плоту и гребя руками вместо весел, мы переплыли на противоположный берег по окровавленной заходящим солнцем глади реки.
Я с яростью накинулся на дозорного. И, несомненно, я убил бы его, если бы он попытался оказать хоть малейшее сопротивление. Когда этот человек, дрожа всем телом, спускался с дозорной вышки по зарубкам бревна, служившего ему лестницей, я толкнул его, и он упал на землю. Тогда я схватил его за волосы, беззащитного и ошеломленного падением, и заглянул ему в лицо. Это был худой высокий старик: он
