– Понятно, почему ты такая выскочила из его спальни.
– А почему же еще? – У нее округлились глаза от догадки. – О нет, Ник, нет, нет! Ни за что!
– Теперь знаю.
– Знаешь? Что?
Он придвинулся к ней поближе и улыбнулся.
– Томазина, я был в Лондоне. Теперь я знаю, как ты там жила. Кому угодно могла понадобиться книга твоей матери, но только не тебе.
Томазина, ничего не понимая, уставилась на него.
– Ты мне веришь только потому, что расспрашивал обо мне чужих людей?
Ей стало больно и обидно до слез.
– Ну же, Томазина, не плачь, ты не понимаешь. Я…
– Я все понимаю. – «Какая горькая правда», – подумала она. – Где ты собираешься сегодня спать?
– В своей постели.
– И тебе нужно мое тело?
– Томазина, ты же знаешь, но если…
– Ага, теперь я поняла. Поначалу ты хотел меня, потому что не мог превозмочь страсть к моей матери. Ведь у меня ее тело. Ты сам это говорил, и тебя это возбуждало. Я была нужна тебе вместо нее, а теперь я стала предпочтительнее, потому что я не ведьма. Слабенькое утешение!
– Томазина, я…
Она отвернулась к стенке.
– Уйди, Ник.
– Но…
Вернулась Марджори, и он замолчал.
– Оставь ее, сынок. Дай ей время прийти в себя.
– Он ушел?
Она ощущала одновременно облегчение и разочарование, а когда отчаяние готово было поглотить ее, на помощь пришла Марджори:
– Ненадолго. Поворачивайся и ешь.
Она принесла обещанный Ником сыр и черный хлеб, который Томазина очень любила в детстве.
– Мы поговорим завтра, – сказала Марджори, когда с хлебом и сыром было покончено. – Ник тебя не побеспокоит, ведь рядом Иокаста.
– Когда-то я готова была принять его на любых условиях, но с тех пор столько всего случилось… – прошептала Томазина. – Я не уверена, что смогу жить, постоянно одергивая себя, как бы он не подумал, что я дочь моей матери. Если он верит только чужим людям, как я могу надеяться, что он опять не заподозрит меня в чем-нибудь?
У Марджори не было ответа на этот вопрос, и она ушла, посоветовав Томазине еще поспать.
Когда Ник вернулся вечером, первое, что он услышал, – это смех его дочери. Она и Томазина сидели в саду и были чем-то очень заняты, поэтому не заметили его.
Ника это обрадовало так же сильно, как раньше огорчало, потому что он получил возможность понаблюдать за любимыми без помех. Томазина держала в руках палочку, которой выводила на земле буквы. Девочка смеялась потому, что в странных знаках, нарисованных Томазиной, видела что-то интересное.
– Змея! – воскликнула она, показывая на «S». Томазина вывела еще «Т» и «А».
– Все вместе они читаются как IOKASTA. Ну, давай! Попробуй сама.
Томазина дала ей палочку, и Иокаста, высунув от старания язык, тоже стала писать на земле.
Они по-настоящему нравились друг дружке. Ник это понял сразу. Иокаста полюбила Томазину с первой же встречи. Как же он был слеп, ведь в Томазине совсем ничего нет от ее матери…
Он перебрал в голове все, что случилось за это время, все свои несправедливые обвинения, подумав, что если он и не сразу разделался с заблуждением, то по крайней мере навсегда. Теперь надо добиться, чтобы Томазина его простила и опять поверила ему.
Может быть, уже слишком поздно? Эта мысль была для него мучительна. И все же! Он так часто испытывал ее любовь, что, может быть, от нее уже ничего не осталось?
– Ой, папа! – закричала Иокаста, заметив отца. – А я умею писать свое имя!
Томазина неуверенно подняла голову. Прежде чем Ник успел сказать хоть слово, она отвернулась, боясь, как бы он не отругал ее за то, что она проводит время с его дочерью.
«И в этом я тоже должен винить только себя самого».
Он взял Иокасту на руки и похвалил ее, не зная, как еще показать Томазине, что он чувствует.
Все дни и ночи, что Томазина провела в доме Ника, сохранялась иллюзия мира и покоя, несмотря на их трения между собой, которые, к счастью, они легко преодолевали. Гармония была нарушена на четвертый
