вертикальными стволами двенадцатого калибра и разрешение на право его хранения, вложенное в охотничий билет. Заглянув в чистые стволы, Слава спросил:
– Даже не пристреливали, что ли?..
– По разу выстрелил из каждого ствола на лугах. Неплохое вроде бы ружьишко. Бьет кучно, с пятидесяти шагов дробь насквозь прошила консервную жестянку.
– Каким номером дроби стреляли?
– Двойкой.
– Можно посмотреть патроны?
– Почему ж нельзя…
Куделькин принес стандартную коробку. Из десяти патронов в ней не хватало двух. По заводской маркировке заряжены они были дробью второго номера.
– Для утиной охоты крупноватая дробь, – сказал Голубев.
– Взял, какие были патроны в магазине. Охотиться мне некогда, а для стрельбы в воздух при отпугивании воришек и эти годятся.
– Разрешите, один патрончик возьму?
– Берите, – спокойно ответил Куделькин и вдруг нахмурился. – Вы что, подозреваете меня в убийстве Гусянова?
– Подозрение – не обвинение.
– Но дистанция между ними небольшая.
– Бывает больше, чем от земли до неба.
– При нашем-то правосудии, когда тот прав, у кого больше прав?
– Ну, это еще бабушка надвое сказала, – Слава улыбнулся. – Не беспокойтесь, Богдан Афанасьевич, без вины виноватым не будете.
Расстался Голубев с Куделькиным самым мирным образом. Возникшая было у фермера тревога быстро прошла, но выражение сильной усталости с его лица так и не исчезло.
Глава X
От Куделькина Голубев вновь направился к Егору Захаровичу, чтобы со стороны понаблюдать за таверной и домом Гусяновых. За то время, пока он беседовал с фермером, дед Егор успел зарядить патроны и теперь во дворе выгребал золу из чугунной печки. Напротив его домика посредине улицы громко разговаривали две встретившиеся старухи. Как понял Слава, одну – худощавую с большим носом – звали Матреной, другую – сутулую от старости и глуховатую – Дарьей. Матрена, похоже, недавно вышла из таверны и держала в руке сетчатую авоську с булкой белого хлеба. Дарья с большой хозяйственной сумкой, видимо, шла туда.
– Как, Дарьюшка, куманец Евген себя чувствует? – на всю улицу спросила Матрена.
– Неважно, кума Мотя, очень даже неважно, – ответила Дарья. – Памяти совсем у старого не стало. Думаешь, чего я сюда тащусь?.. Послала час назад его за хлебом. Он, леший, тысячную полсотню в карман сунул и шустренько обернулся. Принес в сумке пачку папирос да чекушку водки, а про хлебушек начисто забыл.
– Так и не бросил выпивать?
– Куды там! Даже и не мечтает бросать. Все зубы уж повыпадали. Кроме языка, во рту ничего не осталось.
– Как же он, бедняга, закусывает?
– Считай, кума, никак. Толченую картошку да хлебный мякиш языком поваляет и целиком проглатывает. А мясо, свиное сало или овощи на мясорубке ему кручу.
– Гляди-ка, приспособились.
– Нужда – не тетка. Когда прижмет, ко всему приспособишься.
– Что правда, то правда. Денег-то на житье хватает?
– Пока грех жаловаться. Евген же, как участник войны да к тому же еще и раненый, около мильона получает, да мне за колхозную работу почти триста тысяч пенсию назначили. А у тебя с пенсией как?
– За полвека дояркой на ферме заработала столько же, как и ты. Да еще – пригоршню победительских значков в соцсоревновании.
– А я свои значки внукам на игрушки отдала.
– У меня внуков нет, дак в коробочке награды держу. На охоту, как прежде, куманец уже не ходит?
– Какая там охота! У него от вина руки ходуном ходють. И ружье свое давно Кеше Упадышеву променял за поллитру самогона. А Кеша из того ружьишка, говорит, самогонный аппарат сделал.
– Кеша чо-нибудь да учудит. А ты, Дарьюшка, новость-то слыхала?
– Какую?
– Володьку Гусянова застрелили.
– Что ты говоришь?! – Дарья, глянув на гусяновский дворец, перекрестилась. – Капелька теперь совсем озвереет. От кого узнала такую известию?
– Сноха Ефима Одинеки по секрету шепнула, что вчерась на именинах кузнеца Кеша Упадышев с
