На столе лежала только книга. Как был, в пальто, не раздеваясь, он рухнул на продавленную кровать, открыл книгу и начал ее читать при тусклом пламени огарка свечи. Эта книга попала ему в руки еще несколько дней назад, случайно дал один знакомый. Чтение помогало забыть о голоде, будило мысли. Прочитав почти две трети, юноша прикрыл глаза. Кажется, он знает, что ему делать. Если этот мир не желает его принять, впустить, то он войдет туда без разрешения. Без стука. Просто грубо распахнет прежде недоступную дверь ногой и разрушит все, что будет мешать ему на пути!
С той поры время ускорило свой бег.
Осталась позади пора метаний, терзаний, поиска. Он уже давно все решил и, главное, сделал как задумал. Его жизнь изменилась, заиграла яркими красками, приобрела пряный запах риска. Он перестал скулить и роптать на судьбу, теперь он делал ее сам, свою и других людей. Каким сладким оказалось это чувство: знать, что от тебя, твоего решения зависит жизнь других людей!
Он упорно шел к вершинам своего величия. Мир бунтарей, нигилистов и бомбистов упорно не желал принимать его в свои ряды – боялись новичка, провокаций, полицейского хвоста. Он не отчаивался. Однажды по революционным кружкам прошел слух о немыслимом доселе событии. Арестант, которого препровождали в Петропавловскую крепость, по пути умудрился выбросить из окна тюремной кареты записку к товарищам, оставшимся на воле, в итоге бежал! Немыслимо! Невероятно!
Бежать из этих чудовищных казематов, ставших каменной могилой многим узникам! На подобный дерзкий шаг, который еще не удавался никому, мог отважиться только очень лихой и талантливый человек.
Его история передавалась из уст в уста, обрастая подробностями. Его имя стало легендой. Огюст! Так звался он теперь. Пламенный борец с тиранами, не жалеющий ни своей, ни чьей-либо другой жизни.
Правда, свою жизнь он все-таки берег – для будущих великих свершений.
С помощью сочувствующих делу свободы Огюсту удалось на время выехать за границу. Естественно, он направился в Женеву, эту Мекку русских политических. эмигрантов. Там его с восторгом встретил Бунтарь и тотчас же принял в ряды революционеров, разжигающих пламя революции по всей Европе. А вот Барин встретил настороженно. Его Огюст возненавидел с первого мига знакомства. Этот холеный русский барин сидит тут, в Женеве, уже более десятка лет, в шикарном доме, живет на широкую ногу. Ко всему прочему, тоже незаконнорожденный сын, да только более удачливый и богатый. Да, когда-то он звонил в «набат», призывал к свободе слова, свободе народа. Но его время прошло.
Теперь дело за такими, как Огюст. Надо перестать трезвонить о себе на всех углах, надо затаиться, скрыться из глаз. И плести свою паутину. В эту паутину должны попасть все жирные мухи старого прогнившего мира. На их грязные, облитые кровью народа деньги надо вершить справедливое возмездие. Праведный суд по законам царства тирании. Судьей может быть только подлинный пламенный боец за дело свободы. Такой революционер должен отречься от всего лишнего, пустого. Никаких сентиментальных привязанностей. Семья, дети, любовь обременяют, делают революционера слабым, жалким, уязвимым. Все это сближает с теми ничтожествами, разжиревшими и зажравшимися свиньями, которых он призван судить и уничтожать.
Во имя торжества свободы не может быть жалости к тиранам, сатрапам, их слугам, их жалким лакеям.
Огюст развернул перед Бунтарем и Барином свою программу создания тайной организации. Дело оставалось за малым, ничтожным обстоятельством – деньги, много денег. Но почему-то денег ему не дали. Это прискорбное и унизительное обстоятельство его не обескуражило. Покружившись еще немного по Европе и поняв, что ему здесь более ничего не удастся заполучить, Огюст вернулся в Россию.
Глава седьмая
Аполония не помнила того первого дня, когда Андрей Викторович появился в стенах Института. Вероятно, это было именно в тот трагический период, когда сестры Манкевич осиротели и, естественно, Аполония не могла думать ни о чем ином, как о своих горьких потерях.
На самом деле, приход нового инспектора классов наделал много шума в почтенном заведении. Новый инспектор стремился возродить в Институте его главную идею – воспитание нового человека, новой женщины, образованной, свободной от предрассудков, идущей по жизни с достоинством, независимо от социального положения, богатства или бедности. Но, придя в классы (новый инспектор преподавал историю), он столкнулся с закаменевшим консерватизмом и косностью, тупостью и нежеланием что-либо менять. Некоторые учителя готовы были присоединиться к его новациям, а вот классные дамы узрели в реформах серьезные покушения на свою власть и положение. Как можно позволять воспитанницам иметь свое суждение, да еще высказывать его вслух! Как можно допустить изучение биологии, строение животных и, о Боже, человеческого тела! Что за чепуха, эта физика! Какая разница, отчего гром гремит:
Илья Пророк едет или неведомые явления электричества тому способствуют. Разве можно ставить физику в один ряд с воспитанием хороших манер, умением делать глубокий реверанс, говорить по- французски или по-немецки, идеально заплетать косы, ходить парами и никогда не прекословить старшим! Не задавать глупых и неприличных вопросов!
Чтобы одолеть глыбу сопротивления новшествам, надо было быть Гераклом на педагогическом поприще. А Андрей Викторович Хорошевский им вовсе не был.
Это был еще молодой человек высокого роста, склонный к полноте, с лысеющим лбом и пенсне на крупном носу. За стеклами пенсне на собеседника глядели глубоко посаженные, большие, близорукие и очень добрые глаза. В беседах с ученицами или коллегами он часто увлекался, становился необычайно красноречив и эмоционален. Но чаще он производил впечатление человека застенчивого, смущающегося или даже робкого. Впрочем, это было " весьма обманчивое впечатление. Воспитанницам доводилось иногда случайно видеть, как господин Хорошевский смело, точно лев, вступает в сражение с такими столпами институтских порядков, как классная дама Теплова.
Мадемуазель Теплова олицетворяла незыблемость прежних правил. Она превратилась в главного врага инспектора-реформатора и поставила своей целью выжить его из стен Института во что бы то ни стало. На карту было поставлено все: влияние на воспитанниц, строжайшая дисциплина, авторитет всех классных дам. За это стоило побороться.
Все классные дамы проживали в стенах Института всю свою жизнь, до старости.
Они боролись за это место, а получив его, стремились безупречной службой сохранить за собой. Классной дамой могла стать только незамужняя девица благонравного поведения. Особенных знаний наук или педагогики не требовалось. Классная дама следила за поведением учениц, их манерами, и каждая добивалась высоких результатов послушания подопечных и похвалы начальницы своими способами.
