послевоенные книги Михалкова. Нигде не нашел. Правда, в стихотворении 'Быль для детей' увидел несколько знакомых мне строк. Позвонил Михалкову.
- Какие стихи? - услышал я недоуменный вопрос.
- Ладно, - сказал я. - Встретимся, поговорим.
Встретились. Показал ему стихи, опубликованные в 'Красной звезде'. Он прочитал их и воскликнул:
- Не такие уж плохие... Жаль, что забыл о них...
Взял у меня один экземпляр и сказал: 'Обязательно их включу в книгу'.
В те дни Михалков работал в 'Сталинском соколе', писал больше на авиационные темы, но душа детского писателя полыхала от негодования. Тогда-то он написал и принес нам свое сочинение. Вспоминаю, сколько редакция получила откликов на них от фронтовиков. Это были стихи о тех, кого они оставили дома, ради кого сражались.
Но и более поздние стихи - 'Быль для детей' - тоже имеют свою историю.
В ноябре сорок третьего года Михалков был у Сталина. Обсуждали текст Гимна Советского Союза, одним из авторов которого был и Сергей Владимирович. Когда закончили разговор о гимне, Сталин попросил Михалкова прочитать свои стихи. Он прочитал 'Письмо', адресованное фронтовикам и опубликованное в 'Красной звезде' в октябре сорок первого года. Сталин выслушал и сказал:
- Эти стихи написаны в сорок первом году. А вы напишите с настроениями сорок четвертого года...
Что имел в виду Верховный, было ясно: наступил коренной перелом в войне, наши войска стремительно пошли вперед!
Так родилась 'Быль для детей', которая публиковалась сразу в трех газетах - в 'Правде', 'Комсомольской правде' и 'Пионерской правде'. Конечно, мы жалели, что Михалков не дал и нам эти стихи, но свое сожаление я высказал ему только теперь.
* * *
Опубликована статья Эренбурга 'Армия палачей'. Илья Григорьевич был тем писателем, который мог в нескольких строках сказать так много и сильно, что иному потребовались бы страницы. Поводом для заметки послужил приказ Гитлера о выделении СС из состава германской армии. По сообщению немецких газет, СС были объявлены самостоятельной силой.
Убийственную характеристику дал Эренбург этой 'самостоятельной силе': 'Кто эти СС? Громилы, жандармы, шпики, тюремщики, палачи. Каждый СС умеет пороть, пытать и вешать - таковы азы его военного образования. Над СС стоит Генрих Гиммлер - первый мясник Германии, заплечных дел мастер, обер-палач...'
От имени фронтовиков он заявил: 'Мы не примем СС... за армию: палачи не солдаты. Но бить СС мы будем по всем правилам военного искусства, и бить мы их будем с особенным удовольствием: за все виселицы, за керченский ров, за лукьяновское кладбище в Киеве, за обесчещенных девушек, за черное зло, которое принесли с собой эти выкормыши палача Гитлера'.
7 апреля
Я главным образом рассказываю о больших газетных материалах. Но в каждом номере были и небольшие заметки. Они шли, как говорят газетчики, на подверстку. Но если вчитаться, это хроника необычайных, удивительных подвигов. Вот заголовки некоторых из заметок, они о многом говорят:
'17 суток в осажденном танке',
'Огнем трофейной зенитки сбиты три вражеских самолета ',
'В горящем танке на штурм высоты',
'Геройство восьми советских воинов',
'Благородный поступок кавалериста Михина' и т. д.
О каждом из этих эпизодов можно было бы написать обширную корреспонденцию, очерк, может быть, даже балладу. Но это далеко не всегда удавалось. Не хочу упрекать наших корреспондентов. Не могу и на свою душу взять грех. Просто невозможно было поспеть за всем, да и газетная площадь имеет свои границы.
Павленко неутомим. Мы послали его в Крым подлечиться, а он махнул рукой на все свои болезни, курсирует по фронту и шлет свои очерки и корреспонденции. Сегодня опубликована его корреспонденция 'Хозяева и вассалы на поле боя'. Это рассказ о презрительном отношении гитлеровцев к румынским войскам и ненависти румын к своим хозяевам. Писатель основательно порылся в штабных и политотдельских донесениях, сам допросил не одного немца и румына и нарисовал точную картину их взаимоотношений. Один из допрошенных Петром Андреевичем - пленный солдат 3-й роты 42-го немецкого полка некий Вилли Кнопп - так отзывается о своих союзниках: 'По три раза наши загоняли их обратно в окопы. Если позади румын нет наших пулеметов, эти подлецы ни за что не будут сражаться'. У румын свой счет к немцам. 'Где немцу плохо, там место румыну', - объяснил писателю пленный Ион Русу из 92-го румынского пехотного полка.
Смысл же корреспонденции в заключительных строках: 'Весна - пора любви. Но если чувство, которое испытывают весенние румыны к весенним фрицам называется любовью, то что же тогда ненависть?
Удары Красной Армии помогут 'союзникам' разобраться в своих взаимных нежных чувствах...'
* * *
Поэт Илья Сельвинский продолжает присылать свои стихи. А сегодня по военному проводу передал очерк 'Девиз хирурга'. Помнится, я сказал ему добрые слова об этом очерке. Но не удержался - спросил, почему он изменил поэзии, перешел на прозу? Он ответил:
- Поэзии я не изменял и не изменю. Но бывают события, о которых хочется рассказать, не откладывая: не всегда и не сразу они вмещаются в стихи. Так было у меня и с этим хирургом...
В очерке Сельвинский рассказывает: в полевой лазарет привезли раненых с газовой гангреной конечностей. В коридоре стоял стон. Особенно волновал зычный, измученный болью крик сильного и, видимо, мужественного человека:
- Отрежьте мне руку. Слышите, вы, руку отрежьте!
Военврач 2-го ранга Сухинин, начальник отделения, бежит на крик.
- Кто такой? Как фамилия?
- Руку, говорю, отрежьте. Говорухин я, Василий Иванович. Сил моих нет.
Сухинин посмотрел руку, да ее, собственно, и нечего было осматривать. Черно-лиловая и разбухшая, без всяких признаков жизни, она уже издавала запах разложения.
Спас руку хирург профессор Гуревич. Все, что произошло в операционной, с таким чувством преклонения перед искусством хирурга описано Сельвинским, что профессор перед читателем предстает как великий кудесник. А события развивались так.
'Н-да, - проворчал Сухинин. - В таких случаях, действительно... даже сам Кляпп применяет ампутацию.
- А ну его к бесу, вашего Кляппа, - раздается чей-то задорный голос.
Сухинин обернулся - профессор.
- Но ведь она мертва.
- Смотря для кого. А ну-ка, землячок, за мной марш.
- Отрубать будете? - с надеждой спрашивает Говорухин.
- Отрубить не шутка. Мы попробуем кое-что похитрее...'
Не буду пересказывать, как Гуревич оживлял руку. Приведу лишь заключительные строки очерка:
'Профессор держит Говорухина за руку. Теперь удивленные его брови сдвинулись. Он молчит, он весь - напряженное ожидание. Казалось, все его нервы сосредоточились на большом пальце, который он держит под самой кистью больного... Рука мертва. Он вспоминает рассказ Мопассана о рыбаке, который хоронил свою руку. Он уложил ее в гробик, вырыл для нее могилку, устроил погребальную процессию. Рыбак отнесся к ней, как к самостоятельному организму, как к человеку, который мог жить, но умер. И точно так же относится к руке бойца Говорухина профессор Гуревич...
И как бы в ответ на эту могучую пульсацию воли под пальцем профессора, как отдаленное телеграфное постукивание Морзе, поползли далекие точки говорухинского пульса. Слабые, едва ощутимые, они с безграничным упорством передавали только одно слово: 'Жизнь, жизнь, жизнь'. Рука была жива'.
Этот очерк был не просто интересным чтивом. Искусство хирурга. Сколько надежд было связано с ним у фронтовиков!
* * *
Правда войны сурова - не все были на фронте героями, попадались трусы, шкурники. Бывали и так называемые 'самострелы', готовые потерять руку или ногу, лишь бы спасти
