вместе с тем и обойти их нельзя. В передовой эта мысль выражена по-иному, но тоже резко и определенно: 'Родина вручила воинам Красной Армии вместе с боевым оружием и свою судьбу. И тот, кто дрогнул на поле боя вместо того, чтобы стоять насмерть, будет проклят Родиной, как отступник, который отдает свой народ под ярмо немецких угнетателей'.
Передовая была не единственным выступлением газеты на эту жгучую тему. С неделю назад мы обратились с просьбой к Александру Довженко написать очерк о тяжелом положении на фронте, о долге советского воина перед своим народом, да такой очерк, чтобы он перевернул душу солдата.
Под вечер 31 июля у меня в кабинете раздался звонок - я услышал голос Довженко:
- Вашу просьбу выполнил. Привез рассказ...
Вскоре он был в редакции.
Александра Петровича до этой встречи я видел только в гражданском костюме. Теперь он предстал перед нами в военной форме. Худощавый, с чуть впалыми щеками, с красивой головой и седоватыми кудрями, опускавшимися на лоб, прокаленный степным солнцем, он выглядел бывалым фронтовиком. Пехотная форма с тремя 'шпалами' на петлицах шла ему, и чувствовал он себя, видать, в ней свободно. Не долго распространяясь, он вынул из полевой сумки рукопись: рассказ 'Ночь перед боем'. Были у меня в то время Карпов и еще кто-то из работников редакции, и мы упросили Александра Петровича прочитать рассказ вслух. У него был грудной голос, читал он с мягким украинским акцентом. Мы слушали затаив дыхание, а когда он закончил, долго не могли произнести ни слова, потрясенные драматической силой произведения.
Я спросил писателя: читал ли он приказ № 227? Нет, он еще не знал этого приказа. С большой прозорливостью и смелостью он изобразил думы народные. Рассказ был написан сочным, колоритным языком, затрагивал самые тонкие струны человеческой души. Довженко описывал разговор украинских дедов-рыбаков у переправы на Десне с отступающими бойцами. Они, эти деды, с непримиримой беспощадностью, с горечью и едким сарказмом говорят о тех, кто забыл свой воинский долг и отдает родную землю на заклание врагу.
Командир-танкист Петро Колодуб в ночь перед боем рассказывает молодым бойцам о своей встрече с дедами на Десне в те дни, когда наши войска отступали:
' - Тикаете, бисовы сыны? - спросил нас дед Платон Пивторак, выходя из сеней с веслом, сетью и деревянным черпаком. - Богато я уже вас перевез. Ой, богато, да здоровые все, да молодые, да все - перевози да перевози... Савка! - крикнул Платон в соседнюю хату. - Пойдем, Савка. Надо перевозить нехай уже тикают. Га?! Пойдем, пойдем, это, мабуть, последние!..
- Э-ге-е! Что-то вы, хлопцы, не той, не как его, не туда будто идете, сказал дед Савка и хитро посмотрел на нас. - Одежда вот на вас новая, да и торбочки, и ремни, эге, и сами молодые, а заворачиваете не иначе не туда, га?..
- Не знаю, чего они так тикают? - сказал дед Платон, идя с Савкой к реке, как будто нас тут вовсе и не было.
- Чего они так той смерти боятся. Раз уж война, так ее нечего бояться. Уж если судилась она кому, так и не сбежишь от нее никуда...
- Душа несерьезная, разбалованная... Это казна-що, не люди... сердился Платон. - Ну, сидайте, повезем. Чего стали? - Он уже стоял с веслом возле челна.
- Повезем уже, а там - что бог даст. Не сумели соблюсти себя, так уже повезем, тикайте, черт вашу душу бери... Куда ты шатаешь? Челна не видел, воин? - загремел дед на кого-то из нас...
Мы молча уселись в лодку, и каждый стал думать свою невеселую думу.
- Эге! - подхватил Савка. - А не знают, трясца их матери, что уж кому на войне судилось помереть, так не выкрутишься, никакой челн тебя не спасет. Не догонит пуля, догонит воша, а война свое возьмет... Бери влево! Быстрина велика, - захлопал Савка веслом...
- А ци думают спастись, а оно гляди, выйдет на то, что долго будут харкать кровью. Это же все доведется забирать назад!
- А доведется, - подхватил Платон и со всей силой гребнул веслом три раза. - Шутка сказать, сколько земли надо отбирать назад. А это же все кровь!
Я смотрел на деда Платона и с трепетом слушал каждое его слово. Дед верил в нашу победу. Он был для меня живым и грозным голосом нашего мужественного народа'...
Пересказать 'Ночь перед боем' так же трудно, как трудно пересказать стихи. Мы сразу сдали рассказ в набор. Вскоре была верстка - 'стояк' на четыре полных колонки. Вместе с Довженко, стоя у моей конторки, мы вычитывали слово за словом, строчку за строчкой весь текст. Я спросил Александра Петровича, где он встречал этих дедов.
- Это сама жизнь, - объяснил он.
- Коли так, - сказал я, - может, снимем подзаголовок 'рассказ'. Пусть его читают как очерк, как документ.
- Да, так, пожалуй, будет лучше, - согласился Довженко.
Когда верстка была вычитана, я вызвал Мишу Головина, который параллельно с нами читал полосу. У него, опытного и придирчивого стилиста, оказалось несколько небольших поправок. Когда мы их согласовали, Головин как бы между делом заметил:
- Горько будет нашему бойцу читать это...
Я навсегда запомнил неожиданный, полный философского смысла ответ Александра Петровича:
- Лучше горькая правда, чем сладкая ложь и даже сладенькая полуправда. Одна учит, а другая утешает...
Довженко был тысячу раз прав! Хотя в рассказе действительно немало горести, но каждая его строка звала в бой, укрепляла душу.
1 августа газета напечатала 'Ночь перед боем'. И в тот же вечер в редакцию позвонил секретарь ЦК партии. Он спросил: 'Где Довженко? Передайте ему благодарность Сталина за очерк. Он сказал народу, армии то, что теперь надо сказать'.
В армии с волнением читали 'Ночь перед боем'. Люди связывали сюжет рассказа с идеей приказа № 227. Но только мы знали, что Довженко задумал и написал рассказ, когда еще не было этого приказа. Просто писатель был на войне, видел, что происходит, и мужественно рассказал обо всем, ничего не утаивая и не смягчая.
* * *
Из поездки на фронт возвратился Константин Симонов и вручил мне очерк 'В башкирской дивизии'. Сказал, что напишет еще два очерка. А на второй день принес не очерк, а стихи 'Безымянное поле'. Это стихотворение он начал писать, прочитав приказ № 227, еще в пути. Первые беспощадные, горькие строфы стихотворения были созвучны приказу, как бы дополняли его еще одним мотивом - голосом погибших воинов:
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.
Мы мертвым глаза не закрыли,
Придется нам вдовам сказать,
Что мы не успели, забыли
Последнюю дочесть отдать.
Не в честных солдатских могилах
Лежат они прямо в пыли.
Но, мертвых отдав поруганью,
Зато мы - живыми пришли!..
Но за этими строками - неожиданный поворот темы: поэт словно бы вступил в спор с приказом. Он взял под защиту солдата, которого, как сказано в приказе, население страны якобы 'проклинает... за то, что он отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей':
Ты, кажется, слушать не можешь?
Ты руку занос надо мной...
За слов мою страшную горечь
Прости мне, товарищ, родной.
Прости мне мои оскорбленья,
Я с горя тебе их сказал,
Я знаю, ты рядом со мною
Сто раз свою грудь подставлял.
Я знаю, ты пуль не боялся,
И жизнь, что дала тебе мать,
