Наташа сказала просто:
- Мне не нравится эта исповедь, я не стану говорить. И по-моему, все это напрасно. И даже как-то гадко!
- Но ведь все...
- Пусть все, а я не хочу. Лучше я уеду.
Опять смущение. Но положение поправила Ксения Вишневская. Ее исповедь была скорее проповедью. С недосягаемой высоты маленьким людям вещала о красоте революционной души. 'Вы хотите знать меня? Ну что же - слушайте и казнитесь!' Хотелось, чтобы скорее окончила; но ее речь, плавная и образная, была подготовлена. Слушали мучительно и не любили партийную богородицу и подвижницу.
Приятное впечатление произвел Петровский.
- Я, товарищи, здесь новичок, никаких революционных заслуг не имею, так что должен исповедоваться подробно.
И действительно подробно рассказал о себе, что могло быть любопытным. Кто родители, как учился, под чьим влиянием пошел в революцию, чем ей помогал. Рассказал и о своем небольшом участии в организации побега двенадцати - добыл несколько паспортов и переправлял в тюрьму деньги. Об этом знала и Наташа. Живет на средства матери.
- Я, товарищи, на боевые выступления вряд ли гожусь; я говорил товарищу Шварцу. Но если могу помочь хотя бы в пустяках - располагайте мною.
С интересом слушали Ботаника. С революционерами он сблизился еще студентом, участво-вал в московском восстании, но арестован не был. Избрал дорогу ученого, был два года в коман-дировке, жил в Италии и Испании. Теперь решил все это бросить. Почему? Да потому, что из этого ухода в науку ничего не выходит. От себя не уйдешь! И не то сейчас время. А может быть, все дело в темпераменте. По убеждениям - анархист, но России достаточно пока и малой програ-ммы; ей пока нужен воздух, а чистого воздуха в России нет.
Предложил расспросить, задать вопросы. Данилов спросил о средствах к жизни - Ринальдо ответил обстоятельно и подробно. Больше никто вопросов не задал. На Ринальдо смотрели и любовались; он был красив, умен, прост, улыбался доверчиво, не говорил фраз, не обижался, что приходится раскрывать душу перед людьми, еще мало ему знакомыми. Шварц, единственный, знавший Ринальдо с детства, заявил несколько подчеркнуто:
- Товарища Ринальдо привлек в группу я, и если он чего не договорил - я за него отвечу.
Последней говорила Дора, старая партийная работница, преданнейшая, несомненная, незна-чительная и столько же необходимая. Запинаясь, как бы протестуя против обвинений, на нее возведенных, доказывала свою непричастность к провокации. Данилов даже остановил ее:
- Да вы не волнуйтесь! Никто ведь вас не подозревает, это только для формы, мы все исповедуемся.
Дора закончила с покрасневшими глазами:
- Я предпочитаю, чтобы меня убили, и даже готова сама...
Ее успокоили и обласкали. Бодрясин смотрел угрюмо и брезгливо - черт знает, какая противная история! Только Данилов мог придумать такую пытку и такую глупость! И так плохо - а тут еще ввозить к нам парижские настроения!
Трое - Данилов, Вишневская и Дора - были избраны в комиссию: обсудить исповеди и, если нужно, поставить дополнительные вопросы; было прибавлено: 'не от недоверия, а ради полноты и равенства всех исповедей'. Все устали, и было тяжело и противно.
Бодрясин позвал Петровского:
- Пойдем на пляж освежиться? Не боитесь ночью?
Петровский охотно согласился: Бодрясин редко был с ним приветлив и разговорчив.
Шли к морю через лесок, при луне. Петровский заговорил о том, как странно он, человек все-таки новый, чувствует себя в таком спаянном кружке:
- Вы мне, скажем, доверяете, а другие свободно могут сомневаться. И ведь они правы: сразу человека не узнаешь.
Бодрясин добродушно сказал:
- Г-глубокая правда! Люди недоверчивы. А вам деньги маменька присылает?
- Какие деньги?
- На к-которые живете? От маменьки?
- Да, мать посылает. Не очень много.
- Она богатая?
- Нет. Она получает пенсию. Да еще немного от нашего именья.
- Значит - из помещиков?
- Да, отцовское, небольшое.
- Губерния?
- Что?
- В какой губернии имение?
- Оно у нас в Пензенской.
- Уезд?
- Да, собственно, нельзя считать и имением. Так - остаток прежнего благополучия. Дом хороший, а земли совсем мало.
- Уезд какой?
Петровский искусственно громко рассмеялся.
- А вы прямо как следователь! Какой уезд? А черт его знает, я там только маленьким и бывал. Вот чепуха - какой в самом деле уезд? Знаю, что Пензенская губерния... Да вам зачем? Думаете, не вру ли?
Бодрясин сказал с серьезностью:
- В-видите ли, Петровский, нужно все это хорошо п-подготовить. А то люди злы и подо-зрительны. Вы припомните, какой уезд, могут спросить. И до чего же люди подозрительны, даже глупо! Надо бы любить друг друга, доверять друг другу, а вместо того - ч-черт знает к-какое отношение! Письма-то от маменьки вы храните? Можете п-предъявить?
Петровский окончательно изумлен:
- Вы это серьезно? Конечно, могу. Всех не сохраняю, а могу поискать. Нет, скажите, вы это серьезно?
- Очень серьезно!
- Я поищу. Хотя и неприятно: все-таки материнские письма. Я не обижаюсь, но все-таки неприятно.
До пляжа дошли молча. Море было тихим и в отливе. Петровский мучительно старался вспомнить, какие уезды в Пензенской губернии - хоть бы один вспомнить,- и ветерок с моря его не освежал. Неужели Бодрясин его заподозрил? И зачем было говорить об имении - никакого имения нет.
Бодрясин его волнения не замечал. Бодрясин любил море и был страстным рыболовом.
- Только на удочку! Сеть - вздор, промышленность. Но лучше всего на небольшой реке. Каких щук я лавливал еще мальчиком в деревне. Я ведь и сам п-пензенский.
Петровский испуганно промолчал.
Бодрясин возвращался веселым, на него отлично действовал морской воздух. Даже расшали-лся, ухватил Петровского под ручку, раскачивал, натыкался в темноте на деревья, пел марсельезу и рассказал Петровскому анекдот, не смешной и не совсем пристойный. Простился с Петровским дружески:
- Ну, спите спокойно. Сегодня мы намучились, и, конечно, зря. Продолжения никакого не будет. В Ла- Рошель больше не собираетесь?
- Нет.
- Ну, прощайте, земляк! Хотя я, собственно, не Пензенской, а Уфимской губернии. А уезд - Б- белебеевский. Покойной вам ночи!
ОГОНЬ
В северной своей части, выдвинутой в океан, остров Олерон зарос соснами. Смолу здесь гонят просто и губительно: подвязывают банки под надрезами. Смола течет по желобку, перепол-няет банку, а излишек впитывается землей. Воздух от этого пьян и
