1892 г. сотрудничавший с департаментом полиции. В результате провокаторства Азефа были арестованы и осуждены на казнь и каторгу многие члены партии эсеров. Разоблаченный в 1908 г., Азеф был приговорен ЦК ПСР к смерти, но сумел скрыться от возмездия. Умер в Берлине от болезни почек.
- Почему вас?
- Почему именно меня? Я думаю потому, что дело это н-незначительное и отнюдь не геро-ическое. Одним словом, больше было некому, и я согласился. Дали мне адрес и инструкцию, как уб-бивать. Потому что я в этих делах неопытен и мне это, откровенно говоря, не очень свойствен-но, даже д-довольно п-про- тивно. Тут ведь и особой опасности не было, вроде простого убийства. Но это неважно.
Внимательно слушая, Наташа думала: 'Что за человек Бодрясин? И сильный, и хороший, и непонятный. Повторяет слова 'убивать', 'убийство', как будто шутит и играет словами,- а в тоне его речи и в его кривой улыбке чувствуются печаль и горечь'.
- П-поехал и п-приехал. Разыскал адрес. Не отель, а частная квартира в б-буржуазном старом доме. Здесь живет такой-то? Здесь! Звоню. А в кармане у меня браунинг. Долго не отворяют, потом слышу - туфли шаркают, щелкает ключ, дверь отворяется,- и передо мной пожилой человек, всклокоченный, в халате. Правда - было рано, девятый час. 'Вам кого?' Я называю. 'А вам зачем?' - 'У меня дело из Парижа'.- 'Пройдите,- говорит,- сюда, а я сейчас выйду'.Повернулся спиной и ушел куда-то, в спальню, что ли.
Бодрясин наклонился, взял каминные щипцы, поковырял ими в углях, и Наташа видела, что у него прыгает мускул в лице. То ли он волнуется, то ли смеется.
- Вошел я в небольшой кабинет, весь застланный книжными полками, такой уютный и приятный,- и ничего не понимаю. Почему же я его, с-собственно, не убил? Правда, стрелять в спину как-то неудобно, а раньше, как только он показался, я не был уверен, что это он сам и есть. В лицо я его не мог знать, даже и фотографии у нас не было. Н-ну-с, жду его в кабинете, рассмат-риваю книги. На всех языках книги, и на русском много. И лежит русская газета. Должен вам сказать, что я был немного в-взвон-взволнован, так что соображал как-то плохо. Жду с четверть часа - нет его. Сначала слышал, как за стеной плещется и фыркает, а потом наступила тишина. Еще минут пять - все тихо. И тут я исп-пугался, не убежал ли он, догадавшись, что я пришел его уб-бивать. Б-было бы очень глупо! И ясное дело - меня арестуют. Подумал об этом, вскочил, вы-нул браунинг и бросился к двери. И как раз в эту минуту дверь отворилась, и он входит с кофеем.
- С чем?
- С двумя чашками кофею, на п-подносе. И там сухарики или что-то. Это, знаете, было немножко н- неожиданно.
Из камина выпал уголек, и Бодрясин аккуратно подобрал его щипцами.
- Между прочим, Наталья Сергеевна, вам нужно бы попросить у хозяйки железный лист и положить тут, а то может п-про-изойти п-пожар. Так вот, входит он с подносиком, по-прежнему в халате, только причесавшись. Х-халат с кисточками. И я опять сплоховал, даже п-попятился. Рево-львер за спину, потом незаметно в карман. Может быть, он и видел, не знаю. Говорит: 'Простите, я не совсем здоров и только что проснулся. Может, выпьете со мной кофею? Вы, кажется, не француз?' А говорили мы по-французски. Я говорю: 'Нет, я русский'.- 'А вы от какого же издательства ко мне?' Глупое положение! Как-то я усумнился, он ли это. Спрашивает, а я молчу и смотрю д-дураком. Потом, вижу, он улыбается, и довольно добродушно, вообще симпатичный такой... говорит: 'Вы чего же смущаетесь? Может быть, ошиблись? Вы уж не убивать ли меня пришли?' Я говорю: 'П-почему вы такое думаете?' 'Да потому,- говорит,- что у вас вид интеллигентный и вы как будто взволнованы, а у меня такая фамилия, что вы могли спутать. Да и имя, кажется, совпадает. Я уж давно жду, не пришли бы меня уничтожать'. И сам, п-представьте, смеется. Я тогда вскочил и кричу в упор: 'Вы кто? Чего вы меня морочите?' А сам трясусь от ужаса - откровенно вам, Наталья Сергеевна, п-признаюсь! Он говорит: 'Я даже не родственник и живу в Бельгии двадцать третий год на этой квартире; я - старый эмигрант и библиофил. Потому и думал, что вы от издательства или от какого букиниста'.
Наташа невольно рассмеялась, а Бодрясин захватил лицо руками и затрясся, не то от смеха, не то от слез. Когда отнял руки - лицо было спокойным, но шрам на скуле особенно ярко выделялся.
- Ну?
- Да что же - ну! Упал я в кресло и так хохотал - и он тоже хохотал,что весь дом т-трясся. Он меня даже водой отпаивал, так как у меня отчего-то стучали зубы; едва отпоил. Должен сказать, что я обнаружил чрезмерно большую нервность и с-совершенную неспособность уб-бивать ч-человеков.
- Слушайте, это не анекдот?
- К сожалению - печальная истина. Когда я вернулся в Париж, я пришел к нашим и сказал: вы - д- дураки и ид-диоты. И даже не объяснил почему. Просто: д-дураки и идиоты! В-вероятно, на меня обиделись.
- А не могло случиться, что он вас просто обманул?
- Кто? Старичок? Он мне потом даже свои документы показал. Бельгийский подданный и старожил. Дал на память оттиски своих статей по библиографии, довольно интересно. Я у него и обедал. Вот какой любопытный случай.
И опять Бодрясин закрыл лицо. Наташа больше не смеялась.
- Кто же дал его адрес?
- Прислал один наш умник из Бельгии. Сообщил под большим секретом и советовал поспешить, пока птица не улетела. Мы и п-поспешили. Ид-диоты!
Потом Бодрясин говорил:
- Конечно, террор - это все, что нам остается. Я не из кровожадных и, пожалуй, согласил-ся бы даже на куцую конституцию, да ведь что поделаешь, если ее нет. Думская говорильня - оскорбительное учреждение, а расход на веревки не сокращается в г-государственном бюджете. И значит - остается террор. Вы знавали в Москве Володю Мазурина?
- Знала.
- Вот. Он, Володя, больше всего мечтал быть народным учителем. В знаменательные 'дни свободы' говаривал: 'Как чудесно! Брошу я университет и уйду в деревню учить ребятишек!' А полгода спустя его ловили, как самого отчаянного террориста, за которым немало числилось чужих жизней. П-пойма-ли, однако. Его братан, Сергей, был у него в тюрьме на свиданьи, перед самой казнью, и потом мне рассказывал. Володя, говорит, совсем стал кротким, просветленным, сидели мы у стола, а Володя, за разговором, рвал на кусочки чистую бумажку. Потом его увели, а сторожа и конвойные солдаты подобрали бумажки и посовали по карманам. Я спросил: 'Зачем это вам? Или - примета?' 'Нет,- говорят,- а на память. Уж очень человек приятный, вроде как бы святой!' Это про убийцу! Значит, что-то в нем почувствовали!
Бодрясин отвернулся и смешно всхлипнул. Потом встал и прошелся по комнате.
Наташа будто бы не заметила и, чтобы не молчать, сказала:
- Он был чудесный, Володя!
- Г-говорю - святой! Б-бумажки на память... Может, потом на божницу положили. А может, рядом клали, когда в карты дулись, в носки или в свои козыри. Говорят - п-помогает. С ума сойти!
Наташа, как всегда, с ногами в углу огромной кровати, на плечах сибирская шаль, под локтем подушка. Темнеет, и на фоне камина Бодрясин - как темный и неуклюжий силуэт.
Силуэт повертывается и с трудом выговаривает:
- П-п-путаница!
- Что?
- П-путаница во всех головах! Вы, милая женщина, подождите со всякими решениями. А обождавши - как-нибудь все-таки распутаемся.
- Да я и жду.
- Вот. Нужно п-прежнюю веру догнать и поймать за хвост.
- Я веры не теряла. Я просто как-то не вижу, что дальше делать.
- Не теряли? Ну, вы счастливая. А впрочем, и я в этом счастливый, только не очень. Н-ну, увидим.
Долго молчали. Потом Бодрясин, улыбнувшись широкой улыбкой, еще рассказал:
- Между прочим, он такой любопытный, наивный немножко...
- Кто?
