Платочек

Пантелеев Алексей ИвановичПлаточек

Леонид Пантелеев

ПЛАТОЧЕК

Недавно я познакомился в поезде с одним очень милым и хорошим человеком. Ехал я из Красноярска в Москву, и вот ночью на какой-то маленькой, глухой станции в купе, где до тех пор никого, кроме меня, не было, вваливается огромный краснолицый дядя в широченной медвежьей дохе, в белых бурках и в пыжиковой долгоухой шапке.

Я уже засыпал, когда он ввалился. Но тут, как он загромыхал на весь вагон своими чемоданами и корзинами, я сразу очнулся, приоткрыл глаза и, помню, даже испугался.

'Батюшки! - думаю. - Это что же еще за медведь такой на мою голову свалился?!'

А великан этот не спеша разложил по полочкам свои пожитки и стал раздеваться. Снял шапку, вижу: голова у него совсем белая, седая. Скинул доху - под дохой военная гимнастерка без погон, и на ней - не в один и не в два, а в целых четыре ряда орденские ленточки.

Я думаю:

'Ого! А медведь-то, оказывается, действительно бывалый!'

И уже смотрю на него с уважением. Глаз, правда, не открыл, а так сделал щелочки и наблюдаю осторожно.

А он сел в уголок у окошка, попыхтел, отдышался, потом расстегивает на гимнастерке кармашек и, вижу, достает маленький-премаленький носовой платочек. Обыкновенный платочек, какие молоденькие девушки в сумочках носят. Я, помню, уже и тогда удивился. Думаю:

'Зачем же ему этакий платочек? Ведь такому дяде такого платочка небось и на полноса не хватит?!'

Но он с этим платком ничею не стал делать, а только разгладил его на коленке, скасал в трубочку и в другой карман переложил. Потом посидел, подумал и стал стягивать бурки.

Мне это было неинтересно, и скоро я уже по настоящему, а не притворно заснул.

Ну, а наутро мы с ним познакомились, разговорились: кто, да куда, да по каким делам едем... Через полчаса я уже знал, что попутчик мой - бывший танкист, полковник, всю войну воевал, восемь или девять раз ранен был, два раза контужен, тонул, из горящего танка спасался...

Ехал полковник в тот раз из командировки в Казань, где он тогда работал и где у него семейство находилось.

Домой он очень спешил, волновался, то и дело выходил в коридор и справлялся у проводника, не опаздывает ли поезд и много ли еще остановок до пересадки.

Я, помню, поинтересовался, велика ли у него семья.

- Да как вам сказать... Не очень, пожалуй, велика.

В общем, ты, да я, да мы с тобой.

- Это сколько же выходит?

- Четверо, кажется.

- Heт, - я говорю. - Насколько я понимаю, это не четверо, а всего двое.

- Ну что ж, - смеется. - Если угадали - ничего не поделаешь. Действительно двое.

Сказал это и, вижу, расстегивает на гимнастерке кармашек, сует туда два пальца и опять тянет на свет божий свой маленький, девичий платок.

Мне смешно стало, я не выдержал и говорю:

- Простите, полковник, что это у вас такой платочек- дамский?

Он даже как будто обиделся.

- Позвольте, - говорит. - Это почему же вы решили, что он дамский?

Я говорю:

- Маленький.

- Ах вот как? Маленький?

Сложил платочек, подержал его на своей богатырской ладошке и говорит:

- А вы знаете, между прочим, какой это платочек?

Я говорю:

- Нет, не знаю.

- В том-то и дело. А ведь платочек этот, если желаете знать, не простой.

- А какой же он? - я говорю. - Заколдованный, что ли?

- Ну, заколдованный не заколдованный, а вроде этого... В общем, если желаете, могу рассказать.

Я пхюрю:

- Пожалуйста. Очень интересно.

- Насчет интересности поручиться не могу, а только лично для меня эта история имеет значение преогромное Одним словом, если делать нечего слушайте.

Начинать надо издалека. Дело было в тысяча девятьсот сорок третьем году, в самом конце его, перед новогодними праздниками. Был я тогда майор и командовал танковым полком. Наша часть стояла под Ленинградом.

Вы не были в Питере в эти годы? Ах, были, оказывается? Ну, вам тогда не нужно объяснять, что представлял собой Лениш рад в 'это время. Холодно, голодно, на улицах бомбы и снаряди падают. А в городе между тем живут, работают, учатся...

И вот в эти самые дни наша часть взяла шефство над одним из ленинградских детских домов.

В этом доме воспитывались сироты, отцы и матери которых погибли или на фронте, или от голода в самом городе. Как они там жили, рассказывать не надо. Паек усиленный, конечно, по сравнению с другими, а все таки, сами понимаете, ребята сытые спать не ложились... Ну, а мы были народ зажиточный, снабжались по-фронтовому, денег не тратили, - мы этим ребятам кое-что подкинули. Уделили им из пайка своего сахару, жиров, консервов... Купили и подарили детдому двух коров, лошадку с упряжкой, свинью с поросятами, птицы всякой: курей, петухов, ну, и всего прочего - одеж ды, игрушек, музыкальных инструментов.. Между прочим, помню, сто двадцать пять пар детских салазок им преподнесли: пожалуйста, дескать, катайтесь, детки, на страх врагам!.

А под Новый год устроили ребятам елку. Конечно, уж и тут постарались: раздобыли елочку, как говорится, выше потолка. Одних елочных игрушек восемь ящиков доставили.

А первого января, в самый праздник, отправились к своим подшефным в гости. Прихватили подарков и поехали на двух 'виллисах' делегацией к ним на Кировские острова.

Встретит нас - чуть с ног не сбили. Всем табором во двор высыпали, смеются, 'ура' кричат, обниматься лезут...

Мы им каждому личный подарок привезли Но и они тоже, вы знаете, в долгу перед нами оставаться не хотят. Тоже приготовили каждому из нас сюрприз. Одному кисет вышитый, другому рисуночек какой нибудь, записную книжку, блокнот, флажок с серпом и молоточком.

А ко мне подбегает на быстрых ножках маленькая белобрысепькая девчоночка, краснеет как маков цвет, испуганно смотрит на мою грандиозную фигуру и говорит:

'Поздравляю вас, дяденька военный. Вот вам, - говорит, - от меня подарочек'.

И протягивает ручку, а в ручонке у нее маленький беленький пакетик, перевязанный зеленой шерстяной ниткой.

Я хотел взять подарок, а она еще больше покраснела и говорит:

'Только вы знаете что? Вы этот пакетик, пожалуйста, сейчас не развязывайте. А вы его знаете когда развяжите?'

Я говорю:

'Когда?'

'А тогда, когда вы Берлин возьмете'.

Видали?! Время-то, я говорю, сорок четвертый год, самое начало его, немцы еще в Детском Селе и под Пулковом сидят, на улицах шрапнельные снаряды падают, в детдоме у них накануне как раз кухарку осколком ранило... А уж девица эта, видите ли, о Берлине думает. И ведь уверена была, пигалица, ни одной минуты не сомневалась, что рано или поздно наши в Берлине будут. Как же тут было, в самом деле, не расстараться и не взять этот проклятый Берлин?!

Я ее тогда на колено посадил, поцеловал и говорю: