Юксаре? Где он сейчас?
— Об отцах никогда ничего толком не знаешь, — сделав какой-то неопределенный жест, объяснил Муми-папа. — Они приходят и уходят… Во всяком случае я сохранил ваших отцов для потомства, написав о них. Снифф фыркнул.
— Юксаре тоже терпеть не мог сторожей в парке, — задумчиво произнес Снусмумрик. — Одно это…
Они лежали на траве, вытянув лапы и подставив солнцу свои мордочки. Вокруг было чудесно, и всех клонило ко сну.
Ящик со стеклянной крышкой для компаса, расположенный на палубе корабля.
— Папа, — сказал Муми-тролль. — Неужели в то время так неестественно разговаривали? «Представьте себе наше удивление», «свидетельствует о богатстве моей фантазии». И все такое.
— Это вовсе не неестественно, — рассердился папа. — По-твоему, когда сочиняешь, можно говорить небрежно?
— Иногда ты и в жизни говоришь неестественно, — возразил сын. — А Шнырек у тебя разговаривает обычно.
— Фу! — сказал папа. — Это просто местное наречие. А вообще есть большая разница между тем, как ты рассказываешь о каких-то вещах, и тем, как ты о них думаешь… И кроме того, все это больше зависит от того, что чувствуешь… По-моему… — папа замолчал и начал озабоченно перелистывать мемуары. — По- вашему, я употребил чересчур трудные слова?
— Ничего, — утешал его Муми-тролль. — Хотя это было так давно, все равно можно почти всегда угадать, что ты имеешь в виду. А про дальше ты уже написал?
— Нет еще, — ответят папа. — Но потом будет жутко интересно. Скоро я дойду до дронта Эдварда и Морры. Где ручка, которой я пишу мемуары?
— Вот, — сказал Снусмумрик. — И напиши побольше об Юксаре, слышишь! Ничего не упускай!
Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и стал писать дальше.
Именно тогда я впервые пристрастился к резьбе по дереву. Это особое дарование было, должно быть, врожденным и таилось, если можно так выразиться, у меня в лапах. Первые мои пробы на этом поприще были довольно робкими. На корабельной верфи я подобрал подходящий кусок дерева, нашел нож и начал вырезать гордый купол (позднее он украсил крышу навигационной каюты). Он имел форму луковицы и был покрыт нарядной рыбьей чешуей.
Фредриксон, к сожалению, ни слова не сказал об этой важной детали в оснастке судна. Он уже ни о чем не мог думать, кроме как о спуске парохода.
«Морской оркестр», на который приятно было смотреть, готовился к старту. На своих четырех резиновых шинах, которые должны были выручать его на коварных песчаных отмелях, пароход пламенел под лучами солнца. Фредриксон где-то раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым шнуром.
Забравшись под киль, он расстроенно пробормотал:
— Так я и думал. Застрял! Теперь мы простоим здесь до восхода луны.
Обычно немногословный, Фредриксон стал без устали бормотать что-то и ползать вокруг парохода — верный признак, что он серьезно обеспокоен.
— Ну, теперь скоро опять в путь, — зевнул Юксаре. — Хупп-хэфф! Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой, и чем все кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда все выучил, явилась какая-то морра и съела его. Да, и после он лежал в морровом брюхе, такой умненький!
Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который тоже родился под вселяющей лень звездой. Таинственный папаша Снусмумрика никогда не огорчался из-за того, что действительно было достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова зевнул и спросил:
— Когда же мы все-таки отчаливаем, хупп-хэфф?
— И ты с нами? — спросил я.
— Конечно, — ответил Юксаре.
— Если позволите, — сказал Шнырек, — я тоже надумал кое-что в этом роде… Я больше не могу жить в кофейной банке!
— Почему? — удивился я.
— Эта красная краска на жести не высыхает! — объяснил Шнырек. — Извините! Она попадает всюду — и в еду, и в постель, и на усы… Я сойду с ума, Фредриксон, я сойду с ума!
— Не сходи. Лучше упакуй вещи, — сказал Фредриксон.
— Конечно! — воскликнул Шнырек. — Мне надо о многом подумать! Такое долгое путешествие… совсем новая жизнь…
И он побежал, да так быстро, что красная краска брызнула во все стороны.
По-моему, решил я, наша команда более чем ненадежная.
«Морской оркестр» засел крепко, резиновые шины глубоко зарылись в землю, и пароход ни на дюйм не мог сдвинуться с места. Мы изрыли всю корабельную верфь (то есть лесную поляну), но все напрасно. Фредриксон сел и обхватил голову лапами.
— Милый Фредриксон, не горюй так, — попросил я.
— Я не горюю. Я думаю, — отвечал Фредриксон. — Пароход застрял. Его нельзя спустить на воду… Значит, надо реку подвести к пароходу. Каким образом? Строить новый канал? Запруду? А как? Таскать камни?..
— А как? — услужливо повторил я.
— Идея! — вдруг так громко воскликнул Фредриксон, что я подпрыгнул. — Где дронт Эдвард? Ему надо сесть в реку, чтобы она вышла из берегов.
— Он такой огромный? — испугался я.
— Гораздо больше, чем ты думаешь, — коротко ответил Фредриксон. — У тебя есть календарь?
— Нет, — сказал я, все больше и больше волнуясь.
— Так. Позавчера мы ели гороховый суп,[3] — размышлял вслух Фредриксон. — Значит, сегодня — суббота, а по субботам дронт Эдвард купается. Хорошо. Поспешим!
— А они злые, эти дронты? — осторожно осведомился я, когда мы спускались к речному берегу.
— Да, — ответил Фредриксон. — Растопчут кого-нибудь нечаянно, а потом неделю рыдают. И оплачивают похороны.
— Не очень большое утешение для тех, кого они растопчут, — пробормотал я, почувствовав себя необычайно храбрым.
Я спрашиваю вас, дорогой читатель: трудно ли быть храбрым, если вообще ничего не боишься?
Внезапно остановившись, Фредриксон сказал:
— Здесь.
— Где? — удивился я. — Эдвард живет в этой башне?
— Тише. Это не башня, а его лапы, — объяснил Фредриксон. — Сейчас я его позову. — И он закричал во весь голос: — Эй-эй, там наверху! Эдвард! Внизу я — Фредриксон! Где ты нынче купаешься?
Будто громовой раскат прокатился высоко над нами:
— Как всегда, в озере, песчаная ты блоха!
— Купайся в реке! Там песчаное дно! Мягкое и уютное! — прокричал Фредриксон.
— Это все выдумки, — отвечал дронт Эдвард. — Самые крошечные малявки знают, что эта моррова река жутко напичкана камнями!
— Нет! — настаиваал Фредриксон. — Там песчаное дно!
Дронт что-то тихо пробормотал, а потом согласился:
— Хорошо. Я выкупаюсь в твоей морровой реке. Морра тебя возьми, у меня больше нет денег на похороны. И если ты обманываешь меня, тля ты этакая, сам плати за них! Ты ведь знаешь, какие у меня чувствительные конечности, а уж какой нежный хвост — и говорить нечего!
