Дверь тут же открылась, и вошли Гейтц, Роденбург, Сикст фон Арним и Штрекер.
— Мы не желаем больше разговаривать с Зейдлицем и его спутниками, — сказал один из них.
— Мы не позволим поучать себя молодым людям вроде Латтмана, Штейдле и тем более этого Франкенберга, — добавил Гейтц, — но мы хотели бы продолжить наш разговор не в вашей комнате, а в парке.
Генералы и Паулюс вышли из комнаты. Я остался один и задумался об уроке «корпоративного духа» и «офицерской чести», который я получил сегодня вечером. Через четверть часа появился наш ординарец ефрейтор Эрвин Шульте.
— Господин фельдмаршал просит вас сойти вниз, — сказал он.
Несмотря на вечернее время, лагерь был похож на растревоженный пчелиный улей. Все было в движении. Генералы, жестикулируя, ходили взад и вперед по лагерной улице. Паулюс сделал несколько шагов мне навстречу.
— Генералы предлагают провести завтра после завтрака внутреннее совещание на лестнице в глубине парка. Все должны собраться там незаметно.
За этим происшествием последовала беспокойная ночь. На следующее утро я встал раньше обычного. Все генералы пунктуально собрались на завтрак. Царило предгрозовое настроение. Мы быстро поели.
Все постарались незаметно собраться в условленном месте в парке. После короткого, взволнованного обмена мнениями Сикст фон Арним сделал следующий вывод:
1. Мы отклоняем любое дальнейшее общение с Зейдлицем и его единомышленниками. Никто не будет с ними разговаривать. Тот, к кому они обратятся, не ответит им.
2. Связь Паулюса с Зейдлицем будет поддерживаться через полковника Адама.
3. Руководству лагеря будет представлено письмо, в котором мы выразим протест против пребывания группы Зейдлица в лагере и против дальнейшей вербовки в пользу Союза немецких офицеров или Национального комитета «Свободная Германия».
4. Подготовка письма поручается генерал-лейтенанту Сиксту фон Арниму.
5. Письмо будет подписано всеми офицерами лагеря.
Действительно, письмо было подписано всеми генералами. Я тоже поставил под ним свою подпись.
От фельдмаршала я получил неприятное задание вручить письмо лично коменданту лагеря. Я попросил дежурного офицера доложить обо мне и был тотчас же принят. Советский полковник молча взял бумагу. Я вышел.
Уже по дороге к начальнику лагеря у меня появилась мысль, что наше заявление, собственно говоря, является чистой провокацией. По Паулюсу тоже было заметно, что последние события были ему крайне неприятны. Непосредственно после скандального собрания он несколько минут спокойно беседовал с майором фон Франкенбергом. Мы знали, что члены группы Зейдлица имели короткие, но деловые беседы с отдельными генералами, например фон Ленски, Шлемером и фон Дреббером. И вот теперь эта коллективная анафема, эта попытка объявить вне закона генерала фон Зейдлица и его спутников.
— Я все время раздумываю, господин фельдмаршал, — обратился я к Паулюсу, — правильно ли мы сделали, вручив письмо. Ведь Зейдлиц заверил вас и всех нас, что он приехал по собственному побуждению, следуя лишь своей совести и своей глубокой озабоченности судьбой Германии. Никто не поручал ему этого. А мы, военнопленные, обращаемся столь вызывающим образом к советским властям.
— Вы правы, Адам, я тоже еще раз все продумал. Мы действовали слишком поспешно.
— Интересно знать, как реагировал бы начальник немецкого лагеря, если бы советские военнопленные офицеры предъявили такие агрессивные требования?
— Подождем, что будет дальше, — сказал Паулюс, утомленный неприятными спорами.
Ничего не произошло. Вероятно, это свидетельство высокомерия и упрямства гитлеровских генералов было подшито к делу с улыбкой сожаления.
К чести Паулюса и наиболее порядочных из генералов, следует сказать, что позднее фельдмаршалу удалось объявить недействительным этот недостойный документ. Каждому в отдельности было предоставлено право решать, какую политическую позицию он займет.
Генерал фон Зейдлиц и его спутники вновь уехали спустя два дня. Им не удалось склонить генералов в пользу создаваемого Союза немецких офицеров. Даже катастрофа на Волге не смогла оторвать этих «полководцев» от Гитлера. Они все еще преклонялись перед преступным верховным главнокомандующим и обвиняли в предательстве тех, кто хотел помешать новым преступлениям. Однако было бы неправильным рассматривать попытку этой инициативной группы Союза немецких офицеров как провал. Единодушие, «корпоративный дух» были лишь внешними. Именно полный ненависти истерический способ ведения спора закоренелыми упрямцами вызвал затем у трезво мыслящих генералов и у меня самого новые сомнения. Кого я, собственно, должен был ненавидеть? Гитлера и тех, кто, толкнув на гибель 6-ю армию, собирается теперь повести на бойню весь немецкий народ? Или же тех, кто требует свержения Гитлера, чтобы жила Германия?
Мой «прямой путь»
Я всегда воображал, что иду своим прямым путем. Я никогда не уклонялся, а безоговорочно применял свои силы там, где считал нужным. Другим я также, где мог, оказывал товарищескую помощь. Происходя из простой крестьянской семьи, я сделал свою военную карьеру не благодаря связям или интригам, а благодаря усердию, точности, исполнительности, старательности. Мне кажется, я всегда хорошо относился к подчиненным солдатам и офицерам и никогда не был трусом, даже если борьба шла не на жизнь, а на смерть. Без сомнения, все это относилось к моему «прямому пути».
Со времени ожесточенной битвы на берегу Волги и особенно в результате бесед в плену с такими людьми, как профессор Арнольд, Вильгельм Пик, подполковник Пузырев, не в последнюю очередь также в результате чтения литературы, размышлений и рассуждений во мне росло понимание того, что мой «прямой путь» в одном существенном пункте был самообманом. Я ошибся в действительной цели этого пути, в ответах на вопросы «зачем?» и «куда?». Как солдат, я слепо повиновался приказу. Но верховным главнокомандующим был Адольф Гитлер. В его руках находилась такая огромная власть, какой не имел ни один глава германского государства со времен кайзера Вильгельма II. Он добился такой власти путем насилия, бросая в концентрационные лагеря сотни тысяч политических противников национал-социализма — коммунистов, социал-демократов, либералов, христиан, — хладнокровно уничтожая их или посылая на эшафот. Большинство населения было обработано в нужном духе с помощью изощренной национальной и социальной демагогии и участия в ложном экономическом расцвете, достигнутом в значительной мере за счет вооружений. Пушки, танки, бомбардировщики, истребители, подводные лодки, линейные корабли вырастали как из-под земли. Росли сухопутная армия, военно-воздушные силы и военно-морской флот. Гитлер вел себя все более заносчиво, угрожающе и грубо.
Германия распространила во всем мире атмосферу страха и ужаса. Еще никогда другие народы не боялись Furor Teutonicus[105] так, как в первые десять лет Третьей империи. Когда гитлеровская Германия сочла себя достаточно сильной, она напала на соседние страны, захватила их, использовала до последней возможности, присоединила к себе. Затем наступил перелом. Он начался с поражений вермахта в Советском Союзе зимой 1941/42 года, завершился уничтожением 6-й армии на Волге и поражением под Курском летом 1943 года.
Прошло уже полгода с того времени, когда в последнюю ночь в котле, в ночь с 30 на 31 января 1943 года, я размышлял над вопросами: «Когда началась сталинградская трагедия?», «Чем была моя жизнь?», «Счастье или несчастье Германии?». Теперь я многое видел яснее. Прежде всего мне стало ясно, что беззастенчивая гитлеровская политика силы и войны могла стать возможной лишь потому, что генералы «верно» служили Гитлеру, слепо подчинялись, активно помогали ему. Гитлер использовал мой «прямой путь» в целях ведения беспощадной захватнической войны, которая теперь обратилась против немецкого
